Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Шрифт:

— Конечно, когда через неделю красные возьмут Минск, нам самое время будет радоваться за свободу белорусского народа.

— Веня!..

— А что? чего они зимой нас так не собрали? Мы бы... И сейчас, гляньте, как люди рвутся. Мы бы восемь дивизий выставили за полгода, а то и двенадцать.

— Вениамин.

— Пейте чай, Николай Адамович, и возьмите вот этот, с бужениной, хлебчик. Большевики нас так кормить не станут.

После перерыва шли валом доклады, один другого смелей и резвей. Два из них, Шкелёнка и Колубовича, за ясность и энергию взяли за основу общей резолюции:

«1. Признать правильным и снова подтвердить историческое постановление Совета БНР, который, имея полномочия 1-го Всебелорусского конгресса 1917 года, на своем заседании 25

марта 1918 года торжественной 3-й Уставной грамотой постановил об окончательном разрыве Белоруссии с большевистской Москвой и российским государством во всех его формах».

Николай Адамович повернулся к Вениамину, чтобы сообщить о том, что все эти годы он праздновал 25 марта как национальный и личный праздник, но с удивлением обнаружил, что молодого депутата на месте нет.

«2. Подтвердить, что белорусский народ никогда не признавал, не признаёт и теперь и никогда не признает в будущем формой своей белорусской государственности навязанные ему московскими захватчиками формы БССР.

3. Уведомить все правительства и народы мира, что голос Москвы и СССР в белорусских делах не имеет никакой правовой силы, а все созданные Москвой якобы белорусские правительства не имеют никакой правовой компетенции, так как не признаются белорусским народом. Поэтому все условия или односторонние постановления правительств СССР, бывшей Польши, современного так называемого эмигрантского правительства Польши, которые касаются территории Белоруссии и белорусского народа и которые были сделаны раньше или будут сделаны в будущем, 2-й Всебелорусский конгресс объявляет не имеющими никакой правовой силы. Как не будут иметь и всякие другие возможные попытки раздела Белоруссии со стороны других государств и народов.

4. Единственным полномочным представителем белорусского народа и его территории сегодня является БЦР во главе с президентом Островским».

Документ поставили на голосование. Оно было практически единогласным. Многие плакали, многие, наоборот, восторженно хлопали друг друга по плечу и произносили свои небольшие речи и возгласы на местах. Не все заметили, что в президиуме началась какая-то заваруха. А дело было в том, что один из делегатов — Сивица, представлявший, кажется, Минский округ, прорвался к председателю собрания и в довольно резкой форме потребовал, чтобы конгресс составил и немедленно отправил благодарственно-поздравительную телеграмму Гитлеру. Кипель делать этого не хотел. Сивица настаивал, грозя устроить еще больший беспорядок и обратиться к конгрессу напрямую. Кипель попытался вывести бунтаря, но у него ничего не получилось. Пришлось вмешиваться президенту Островскому. Его внушения на Сивицу подействовали, и он неохотно удалился.

Николай Адамович так ничего и не разглядел, глаза ему за очками застилали слезы, он сидел в расслабленном, блаженном состоянии, тихо, но глубоко радуясь, что стал свидетелем этого необыкновенного события, испытывая чувство глубочайшей благодарности к этим замечательным и замечательно смелым людям — Кипелю и Островскому, которые, на его взгляд, искуснейшим образом прошли сами и провели общее собрание между двумя опасностями: страхом перед надвигающимся большевистским монстром и чувством излишней признательности коварному немецкому союзнику. Господи, как все складно и перспективно было выведено, какие радужные горизонты открываются впереди! Пусть теперь, пусть сталинские танки громят коричневую силу и несутся на запад хоть до самого европейского края, теперь никто не сможет игнорировать это постановление. Всякий властитель будет обязан дать белорусам то, что принадлежит им по праву. Наверно, будут перипетии, будут трудности; наверно, даже кто-то пострадает, возникнут карьеристы и прилипалы, а в первые ряды протиснутся люди хитрые, пронырливые. Но это уже не имеет кардинального значения. Это будут белорусские проныры и хитрецы. Пусть даже большая часть того, что говорилось на конгрессе, говорилась по-русски, это уже не имеет значения. Это белорусский праздник, а язык мы вырастим, как и свой

парламент, и армию дополним и укрепим. Отныне и навсегда независимое белорусское государство обосновано и пойдет к своим успехам и драматическим событиям в качестве... И далее счастливые, хоть и старческие слезы. Няхай, квитнее, и опять слезы.

Обратно домой Николай Адамович добирался как бы в приятном полусне. Он не замечал, что вокруг громыхают колеса великих военных событий, маршируют роты, гудят эскадрильи, рвутся снаряды. Ничто не мешало прочной, тайной радости, установившейся в душе. Нет смысла описывать все приключения, что пришлось пережить старому учителю на пути к собственному дому, ибо он сам их едва заметил. Как паломник, стремящийся к месту своего поклонения, не замечает красот окружающего мира и выпадающих препятствий, так и Николай Адамович двигался не просто из Минска в Волковысск, а вояжировал в светлое будущее.

Данута Николаевна встретила его сначала с некоторым испугом — он показался ей немного не в себе, — а потом поняла: все в порядке. Отцу хорошо, впервые за столько месяцев взгляд его светится, и весь он немного светится, если присмотреться.

Присматриваться было некому. Вокруг разворачивались бурные, победоносные для враждебных Николаю Адамовичу сил события героической и гениальной в военно-стратегическом плане операции «Багратион». Немцев выдуло из города, около суток стояла выжидающая, тревожная пустота. Николай Адамович прошелся по затаившемуся городу, вернулся домой, сел в свое кресло и задремал.

Там его и нашли следователи с конвоем, пришедшие арестовать злостного националиста. Это было уже на четвертый день после освобождения Волковысска. Данута Николаевна, увидев, что к крыльцу подходит угрожающая делегация, бросилась предупредить отца. Только ничего этого уже было не надо. Николай Адамович Норкевич ускользнул от жестких объятий новой власти.

Глава двадцать первая

Антоник и Повх шли очень быстро, не скрываясь, не было на это времени. Им было видно даже отсюда, с лесной опушки, что на том берегу Чары у моста скапливается техника — видимо, саперы осматривали мост, определяя, способен ли он вынести колеса и гусеницы, прикатившие в большом количестве с севера.

Кузнец еле поспевал за худым, ловким начальником разведки, легкие его, мощные, как кузнечные мехи, издавали мощные хрипы, по лицу бежали потоки пота. Антоник время от времени останавливался на пару секунд, чтобы дать возможность гиганту отдышаться.

Оксана Лавриновна сидела на бревне у хаты. Оторвавшийся в самом конце от спутника начальник разведки сказал, облизывая верхнюю губу:

— Собирайтесь.

Оксана Лавриновна покачала головой.

— Собирайтесь, это приказ!

— Он не согласится.

— Велено не спрашивать никакого согласия.

Мать Мирона не пошевелилась. «Она состарилась», — вдруг подумал Антоник. прежде, когда ему приходилось ее видеть, всегда она поражала своей гибкостью, женственными, но упругими движениями. Сейчас же плечевые кости торчат сквозь кофту, глаза мёрклые, руки в набрякших жилах.

Повх ввалился во двор.

— Мы поможем, — сказал Антоник, — надо идти, немец напер, весь берег в солдатах. Будут отряд гнобить.

— Так зачем мы к вам пойдем тогда?

— Отряд — это отряд. Сотня стволов, минометы. Отобьемся.

Она махнула некрасивой, вялой рукой.

— Ну, мне с тобой не спорить, приказ доставить, и все. Витольд велел. А веленое у нас исполняется. Хоть голыми, а оттащим.

— Мирон не схочет.

— Что такое — «не схочет»? Приказ!

Антоник сплюнул и пошел в дом; уже стоя в дверях, еще раз сказал, недовольно понизив голос:

— Да собирайся ты, времени совсем нету.

После яркого дня внутри хаты было мрачно и пахло как-то трагически, как будто тут не дом, а склеп. Антоник знал, где комната инвалида, решительно туда шагнул. Парень лежал с закрытыми глазами, но было понятно: не спит, а прислушивается.

Поделиться с друзьями: