На крови

Борис тряхнул головой.

— Товарищи!..

Но напев, однозвучный и настойчивый, нарастая, выходит на поляну. По устью тропки, прямо на митинг, на насторожившуюся толпу, вытягиваются по два, — большой и малый, — тягуче вынося тяжелые, пыльными лаптями оплетенные ноги и долгие, обтертые бледными ладонями, зрячие посохи: одна, две, три, четыре пары.

— Нелегкая их, — ворчит Бирюков и машет рукой.

— Гей, дядье, сворачивай вправо, стороной!

Мальчик, ведущий первого слепца, обернулся. Но слепой, не меняя шага, тащит его за руку, прямо-прямо перед собой, упрямо зачиная новую строфу:

На-ез-жал на ста-до на зве-ри-но-е...

И мальчик послушно вступает, низким альтом, оглядываясь на следующие пары:

На се-рых вол-ков на рыс-ку-чи-их...

А сзади догоняют уже голоса и шаги:

Гой вы, волки, волки рыскучие,

Разойдитеся, разбредитеся

По два, по три, по единому,

По глухим степам, по темным лугам.

Митинг молчит. За спиной у меня кто-то подшепетывает, быстро, молитвенно, тревожно, с подхрипом:

— Во знамение, во знамение, господи боже мой.

Слепцы подошли вплотную. Толпа расступилась, отдергивая ноги от нащупа настороженных посохов. В шапки мальчиков, цепляя отлохматившуюся лоскутами подкладку, падает медь.

А ходите вы по времени...

— Как на питерский большак выйти? — спрашивает под напев передний вожатый. Слепые стали, выпятив к небу мертвую бель опорожненных глаз, перекатывая, под клочкастыми бородами кадыки на желтых, морщинами взрезанных шеях. Посохи — упором вперед, в притоптанную траву.

— Было те сказано: вправо держи, стороной. За березами вона тропа. По ей — до коровьего дома: крыша крутая, красная, черепицей крыта — сразу приметно. Обогнешь ее — тут тебе и шоссе.

— Спаси Христос.

Пошли. Не поют больше. Но толпа смотрит им вслед, тихая.

Бирюков осматривает ряды и трясет головой недовольно.

— Товарищ Борис имеет слово.

— Я просил, — напоминает Игорь. Никита трясет его за рукав:

— Брось: не видишь, что ли?

Борис прокашливается, снимает фуражку.

— Ты покрепче, — шепчет Бирюков. — Вишь, напели... перехожие...

— Товарищи! — голос у Бориса глухой, не сразу разгорается. — Революция идет, и никакие силы ада и мрака не остановят ее пришествия.

— Это ты о ком? — задорно и визгливо отзывается из задних рядов молодой бабий голос. — Сам — семя антихристово.

Митинг колыхнулся, переглянулся, молчит. Борис продолжает, стиснув зубы:

— Не остановят! Только не поддавайтесь на посулы, не верьте ни начальству, ни буржуазии, каким бы сладким голоском она ни пела. Заговорит глаза и продаст. Необходимо народное правление. Установить его может только Учредительное собрание.

— Наддай круче, — снова шепчет Бирюков. — Глянь-ка: народ расходиться начинает.

— Добыть Учредительное можно только с бою. Товарищи рабочие, вооружайтесь, собирайте силы, готовьтесь нанести удар старому порядку...

Митинг, огромной, потемнелой льдиной залегший на зеленом лугу, медленно оттаивал по краям. Вразброд и кучками, люди тянулись к лесу.

— ...путем всеобщих стачек, вооруженных демонстраций и восстаний...

— Ка-за-ки!

Кто крикнул? Толпа шарахнулась. Зарябили в глазах картузы, платки, плечи.

Бирюков — на Борисовом месте:

— Организованно, товарищи! Какие казаки! Откуда? Не расходись: резолюцию принимать будем.

Митинг таял. По всему солнечному полю — быстрые пестрые пятна.

— Организованно, товарищи! — еще раз, надрывно, крикнул Бирюков. — Я вам говорю: никакой опасности...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Нас оставалось у «трибуны» десятка полтора человек. Бирюков крикнул еще раз и вытер пот.

— На-род! Тоже... массовка!

— Слабы сознательностью, — хрипло сказал кто-то.

Бирюков пожал плечом.

— И то, откуда ей быть. Это разве рабочие? Тут кто: аппретурщики да плотники. Мало что не от сохи. Это тебе не Московская застава.

— Заторопились... Глянь-ка: бёгом пошли.

— Позорили что, похоже...

Бежавшие один за другим пропадали за деревьями. Луг опустел.

— Что ж нам торчком стоять середь поля? Идем, что ли?

— Итти-то все же с опаской надо бы. Народ-то не зря побег. Как бы чего не вышло.

— Мало их зря бегает, — презрительно протянул Никита. — Аппретурщиков-то!

— Береженого, брат, бог бережет. Нагайкой-то окропят не велика сласть. А ежели в каталан — на выпись из столицы? Переждем, чего тут.

— Ходим, — решительно сказал Бирюков. — Тут у нас местечко одно, особо приспособленное. Приходилось, когда, отсиживаться.

Мы втянулись в лесок. Похрустывал под ногою сухой, заждавшийся осени валежник.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

За валежником — папоротниковая заросль.

— Осторожней, товарищи, папоротника не ломай, приметно.

Опустились, отгибая перистые в рыжих завитках шершавые листы — в сырую, мшистую низинку.

— Здесь.

— Вот те и приспособлено!

Вправо, влево — сквозь сетку рубчатых стеблей, сквозь жидкий перелесок, меж шапок мухоморов, багреющих по проплешинам заросли, под чахлым березняком, — видно далеко, на выстрел.

— Тут по женскому делу и то не схоронишься. Одно слово — меньшевистская конспирация.

— Легче на поворотах, Никита!

— А вам теперь что ж, товарищ Борис? Вы будто из малых — в большие подались? Так, что ли?

— Ну и подался — тебе какая забота.

— Как не забота: у нас, чать, с большевиками по боевому делу блок: на основе межпартийного соглашения. Обольшился — мы, стало быть, с тобой как бы в родстве. Правильно говорю, товарищ Игорь?

Игорь сидит, подвернув кверху острые, щупленькие коленки. Он поджимает губы и забрасывает за ухо шнурок пенснэ.

— В родстве? — глаза тускнеют, по-нехорошему. — Наших рабочих к себе отбивать: затем только и блок.