На крови

— Смотрите, не сглазьте.

Он сбился с шагу и посмотрел на меня искоса.

— А вы разве верите в сглаз?

— Верю, конечно.

— Шутите, — убежденно сказал он. — В сглаз нельзя верить.

Я промолчал.

— А я за вами гнался вот почему, собственно. Мне о вас Борис кое-что говорил.

— Не верьте.

— Чему не верить? — моргнул он глазами.

— А вот тому, что обо мне Борис говорил.

— Нет, я серьезно. Я, видите ли, от меньшевиков уходить собираюсь.

— Что так? Вы же говорите: вы — давний партиец, коренной, так сказать. Как же так: вдруг уходить.

Он вздохнул.

— Сомнения у меня. Программные. Пока в Женеве был, при старших, так сказать, чувствовал под собой твердый упор. А сюда приехал...

— Жидковато? Насчет упора?

— Не то чтобы... Но надо сказать, не то. И провалы! Вы не поверите: за две недели третья типография проваливается... Литература — ни один транспорт не дошел... Как повезут, так и провалят.

— Провокация?

— Я и сам думал: докладывал Организационному комитету. Следил, и другие следили... Нет, никаких признаков. Вернее — от молодежи это: все с молодежью приходится работать — студенты, девицы... это разве работники? Очень несерьезно. А и работа из-за провалов останавливаться начала. Вот я и надумал переходить.

— Что же, переходите к большевикам — с Борисом вместе.

— Не лежит сердце, — скривился он, старательно взгоняя спиралью пыль из-под камышовой тросточки. — Узкий народ, знаете; фанатики, уперлись в одну точку. Диктатура пролетариата! А пролетариат у нас, извините, в руку сморкается. Далеко ль уедешь? Я, — он быстро оглядел меня из-под очков, — я к эсерам думаю. Как по-вашему?

— Так ведь у социалистов-революционеров программа совсем другая.

— Ну, чем же другая, — примирительно сказал Николай. — Это так на митингах раздувают, чтобы веселей было слушать: насчет аграрного и всякое такое. По существу какое расхождение: они за свержение и мы за свержение, они за Учредительное и мы за Учредительное. К тому же я — техник. Какая разница! Вы, позвольте спросить, почему не марксист?

— Может быть потому, что не читал Маркса.

Николай круто остановился.

— То есть как не читали? Быть этого не может!

— Почему не может?

— А как же вы тогда с нашими спорите?

— А я и не спорю.

— Ну, если не спорите, тогда... действительно, — пробормотал Николай. И вдруг дернулся. — Да вы опять шутите!

Придорожная тропа отошла от шоссе, на косогор, под сосны. Мы поднялись скатом. Ноги скользили на гладких иглах осыпавшихся хвой. Николай ударил себя ладонью по колену.

— Смотрите-ка! Вот сюж-жет!

У поворота, под косыми, сквозь ветви, бликами солнца, стояла черноволосая девушка в белом кружевном платье. Улыбаясь, она махнула широкой соломенной шляпой, которую держала в руке: змеями скользнули по воздуху пунцовые, яркие ленты. И из кустов, под самым ухом — ударил неожиданный и острый окрик:

— Ни с места. Руки вверх!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Из-за можжевеловых веток поднялись две безусые головы в красных лейб-драгунских фуражках; блеснули серебряные погоны на кителях.

— Сдавайтесь, Сережа! — крикнула девушка. — Вы окружены! Кама, Владимир Павлович, — держите его.

Николай, остановившийся при окрике, оправил шляпу и, не подымая головы, не прощаясь, быстро проковылял мимо. Драгуны вышли на дорожку.

— Откуда в таком виде? — Кама потыкал стеком в высокие голенища моих сапог.

— С охоты. Здравствуйте, Надя.

— Ага, теперь здравствуйте, а до сих пор где пропадали? Это называется — «друг детства»: глаз не кажет. Хорош! А вам идет: блуза, высокие сапоги... совсем, как на тех, на туркестанских карточках. Правда, Кама? Вы действительно с охоты?

— А вы почему сомневаетесь?..

Надя смеется и качает головой, прищурясь, —

Что вы,

Трущобой вы не шли,

Лохмотья ваши новы

И даже не в пыли...

— А ружье где? И этот... как его называют?.. с висюльками...

— Оставил у Назимова. Я с ним ходил.

— Проверим, — хладнокровно сказал Кама. — Папа и то говорит: надо тебя взять под наблюдение. Бывать перестал — папе не с кем в шахматы играть. Знаешь, все-таки неудобно. Что ты сестрой неглижируешь, это я понимаю: девица — какой с нее толк. Но — pere! Человек пожилой, сенатор! Надо почтение иметь. Володя, берись — кинем его, по Иловайскому, с Тарпейской скалы.

— Гоп!

Путаясь в траве, обламывая ветки налетавших на нас на скате кустов, — мы, переплетшись руками, скатились по откосу к шоссе. Надя сбежала по дорожке.

— Идем к нам. Тут совсем близко.

И вдруг остановилась.

— А тот... monsieur...

— Какой monsieur? — Я сообразил не сразу.

— Тот, что с вами был.

— Ну его... — сморщился Кама. — Где ты такого типа подцепил? Давно ли ты с бухгалтерами знаешься?

Надя ударила драгуна прутом по фуражке.

— Бухгал... Ты всегда какую-нибудь гадость придумаешь, Камка.

— Откуда ты взял, что он бухгалтер?

— По очкам и по роже. Обязательно растратчик. Этакая поганая физия. Нет, всерьез, что за человек?.. Это ничего, что ты его бросил?

— Да нет же. Он ведь, в самом деле, помощник бухгалтера нашей академии. Нагнал меня по дороге. Он — тоже в город.

— Ну, и чорт с ним! Идем к нам.

— В этаком виде? Невозможно.

— Брось! У нас сегодня чужих не предвидится.

— Меня в городе ждут.

— Ждут его! А, Надя, слышишь? А, каков! Его ждут! Успеешь. Я разрешаю тебе взять мою сестру под руку. Володя, труби поход.

Мы пошли назад, к Озеркам. Опять — веранды, фестончики, клумбы.

— До поворота. Потом налево и в гору. Мимо Бревернской дачи.

— Бреверн? Генерал-ад’ютант?

— Он самый. Как же, соседи. Надя с Магдой Бреверн — взасос. Видишь, до чего ты от дому отбился: даже таких событий не знаешь.

— Парк у Бревернов... — Надя даже зажмурилась. — Сказка! Цветник какой! Садовник говорит: полторы тысячи роз одних... Пруд...