На крови

— С лягушками, — баском сказал второй, молчавший до тех пор драгун. И захохотал.

— Люблю Володю, — вздохнул Кама. — Эскадронный по зависти говорит, что у него на скором аллюре голова на четыре корпуса отстает от шеренги. Но зато уж если он что скажет, то обязательно умное.

— Вы Бревернов не знаете?

— Нет, не приходилось встречаться.

— Обязательно надо вас зазвать, когда они будут у нас обедать. Держите тогда сердце двумя руками.

Кама прищелкнул языком.

— Да, дурного слова не скажешь. Классная будет женщина. Вот по-рода! Но на один повод заезжена.

— Кама! — возмущенно крикнула Надя. — Как ты смеешь так говорить! Я вот пожалуюсь maman. Этакая казарма! Он глаза вам отводит, Сережа. Сам сон потерял, по два раза в день бреется.

— И по два раза в день режется... — с расстановкой произнес Володя. И остановился.

— Кавалерия идет. Слышите?

В самом деле, из-за поворота — частое, быстрое, многое... цокание копыт. Ударил залихватским перезвоном бубен.

Черная Галка,

Чистая полянка,

Жинка Марусенька

Черноброва...

— Ей-богу, наши песенники. Остапчук, запевала — другого голоса нет.

Песня оборвалась. И, лихо заезжая левым плечом, в пыльном облаке, выдвинулись во всю ширину дороги конные шеренги. Впереди, распустя поводья, ехал на рыжей кобыле усатый, красивый офицер. Увидя нашу группу, он быстро подтянул повод и загорячил лошадь.

— С проездки, Арсеньев?

Арсеньев — рука у козырька заломленной фуражки — под’ехал к нам, пропуская пылившие ряды эскадрона.

— В наряде. Гоняли за Озерковский лес на социал-сборище. Надежда Владимировна! В пятницу ждем — в полковом собрании: Кама говорил?

Шеренги уходили. За хвостом колонны тянулась забросанная сеном пустая телега, под эскортом двух драгун.

— Ты что это сегодня с обозом второго разряда? — фыркнул Кама. — Ся-ся, реквизнул порося?

Телега прогромыхала мимо. Из-под сена — ровными, серыми, шершавыми квадратами — выпятились к нам, постукивая от толчков друг о друга, — четыре одинаковых, ровных, тяжелых подошвы.

Надя вздрогнула.

— Что это?

— Аксентьева, из второго взвода, стукнул какой-то, извините, пролетарий. На месте, в Озерках, полиция не признала. Тащим эту падаль в Петербург — пусть там разбираются... Кусаться начинают господа-социалы... Ну ладно же!..

Он стиснул зубы и резко дернул повод. Лошадь шарахнулась и застыла опять, под тяжелой рукой, натянувшей удила.

— В меня стрелял... Аксентьев бросился: угораздило — под самое дуло. Две пули. На месте.

— Ужас какой, — проговорила Надя, стискивая руки. — А он как же?

— Он? — жестко усмехнулся ротмистр волчьим, хищным оскалом. — Драгуны в шашки взяли — моргнуть не успел. Аксентьевский взвод — в полку первый по рубке. Будьте уверены — чистая работа.

Он помолчал и тронул шенкелем лошадь.

— Так до пятницы, Надежда Владимировна. Потанцуем!

Он отдал поводья и крупным галопом поскакал догонять далеко уже ушедший эскадрон.

— Ужас какой, — повторила Надя. — Что же это теперь будет? Это ведь уж даже не революция, если так... друг друга... Ну, Плеве убили: это я понимаю. Он — министр, они — революционеры. Он их вешает, они его убивают. Это очень правильно. Но солдат — рабочего, рабочий — солдата — ужас!.. И как же Арсеньев мог их — так ужасно, на телеге рядом...

— Ну, Арсеньев твой... Жаль, не попал пролетарий ему в лоб, показал бы ему ротмистр фокус: пуля в лоб, вышла бы в затылок — ничего не задевши. Это, брат, не со всяким бывает. А Аксентьева жалко. Хороший был солдат... Володя, помнишь, это тот, что у барона денщиком был: белокурый такой, с веснушками.

— Кама, перестань, я, право, заплачу.

— А что тебе стоит: поплачь. Володя, ты о чем думаешь?

Драгун оттопырил губу.

— Надежда Владимировна возмущается, что они — друг друга. А я думаю: а вдруг, если бы они — да не друг друга.

— Вот видишь, Надя, он всегда что-нибудь умное скажет. Ну, пошли?

— И зачем только мы их встретили? — жалобно проговорила Надя. — Это мне весь день испортило. А так было хорошо...

Кама повертел стэк между пальцами.

— Время! От этого, брат, не спрячешься. Что ты, старуха, что ли — покойников бояться. Володя, скажи по этому поводу соответствующий ах!-форизм.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Бревернская дача белелась с нагорья восемью колоннами фасада, крутыми ступенями уходивших к цветнику лестниц. Мы обогнули ее и маленькой, в колючем заборе запавшей калиткой вошли в соседний сад.

— Кратчайшим путем, через малинник, — командовал Кама. — Рекомендую, между прочим: совершенно исключительная малина. У нас, как видишь, дорожки не полоты, натуральная натура, не то, что у Бревернов. Наши, надо думать, в беседке. Господа, маме, храни бог, не проговоритесь о стрельбе. Вон она, на дорожке... Maman! ведем пленного.

Полная, пожилая дама, стоявшая у входа в белый, плющом повитый павильон, прищурила усталые близорукие глаза.

— Господи, я его в этом виде даже не узнала: богатым быть. С охоты, Сережа?

— С митинга, — выкатывая зрачки, зловещим шепотом доложил Кама. — Какие он нам сейчас ужасы рассказывал... если бы ты только слышала! Пролетарии всех стран об’единяются! Он председательствовал на конвенте: выбрано новое правительство. Во главе его...

— Бухгалтер, — подсказала Надя.

— Именно! Но... мама... ты не думай чего-нибудь дурного: в золотых очках. Очень представительный... Эдакий раскоряка... Фамилия его...

— Разве у бухгалтеров бывают фамилии?

— Володя! Ты — Кант-Лаплас! Конечно же, бесфамильный. Далее: в Озерках — новый строй. Коровы на ферме в недоумении: как голосовать по четыреххвостке — когда у каждой всего по одному хвосту. Огородники провозгласили Капустную автономию. На Поклонной горе окопалась акушерка и стреляет из пушки.

— Кама! Что за жаргон, — укоризненно воскликнула Акимова, быстро показав глазами на беседку.

— Je vous demande mille excuses, chere baronne.

Кама закусил губу:

— Бреверны?

— Сережа, держите сердце.

За трельяжем в глубине ротонды я увидел высокого старика с седыми бакенбардами, с генерал-ад’ютантскими вензелями на защитном кителе; Акимова — отца, в летней тужурке; незнакомую даму, с пышными белыми, словно напудренными волосами; чей-то черный, тщательно расчесанный пробор и девушку в сером, китайского крепа, чуть приоткрытом на груди платье. Магда? Она не показалась мне красивой. Бескровные узкие губы, чуть заметная полоска бровей над синими прищуренными глазами, худенькие, сгорбленные наклоном над впалой грудью плечи.