На крови

— Идут, вы говорите? А вот, у Технологического разогнали... в шашки. И... ничего.

Он криво усмехнулся.

— Вы знаете, где государь?

— В Царском.

— Его нельзя было бы захватить?

— Какой смысл?

Он не ответил. Мартын тревожно взглянул на меня и кашлянул.

— Вы вполне полагаетесь на своих офицеров?

— Какие бы они ни были, надо выступать. Это однозарядные пистолеты, Иван Николаевич. Если мы дадим им отсалютовать на воздух в честь конституции, мы вторично никогда уже не зарядим их.

Он опустил голову и долго молчал. Мартын ходил по комнате, останавливался по временам у окна: с Большого проспекта долетал шум проходящих толп и выкрики.

Старинные часы, на комоде, у зеркала, на черной вязаной салфеточке, отбили четверть — четким, неторопливым звоном.

— Время идет. Если полки выведут по наряду...

— Повторите еще раз, что у вас есть.

Я перечислил полковые группы. Иван Николаевич молчал, выставив пухлые ладони щитком перед глазами, локти упором в ручки кресла. Потом тягучим движением отбросился на спинку кресла и поднял на меня вялые помутнелые глаза; нижняя губа отвисла, обнажив мясистые десна.

— Поезжайте на вашу явку и дайте отбой.

Мартын круто обернулся и подошел к столу, жестким жгутом свертывая попавшую в руки газету. Хотел сказать что-то, но только пожевал губами: быстро, беззвучно, бешено.

— Вы сами же вчера сказали...

— Я взвесил, — резко оборвал меня Толстый, повертываясь боком и выпрастывая тело из-под ручки кресла. — Вооруженное выступление политически несвоевременно. Оно не будет поддержано. Я знаю, что говорю. Именем Центрального комитета я приказываю: дайте отбой!

— Вы выбрасываете за дверь оружие, не пустив его в дело. Для запала — офицеров, во всяком случае, хватит. Ударные силы, — они ж в рабочих кварталах! Вы знаете сами, там счет на десятки, на сотни тысяч. Я видел вчера своих: все дружины уже под ружьем. Через час я выеду за заставу... Поддержите же меня, товарищ Мартын.

— Если ЦК решил, обязанность каждого дисциплинированного члена партии...

Иван Николаевич порывисто встал.

— Слушайте, Михаил. Вы что же думаете — мне легко дается это решение? Вы думаете, я меньше вас хочу?.. Но играть головами людей, когда шансов нет на победу... Вы не победите. Я взвесил, говорю вам... Нет. Этого я допустить не могу. И не допущу. Дайте отбой. Идите.

Кровь ударила в голову.

— Нет. Я дам сигнал на свой риск.

— Вы? — Азеф вскинул голову, глаза стали злыми и презрительными. — Вы? Чьим именем?

— Именем революции.

— Фанфаронство! — резко захохотал он. — Это не мандат. Пред’явите действительные ваши полномочия! Данные, не схваченные на улице, от ветра толпы. Кто вы такой? Кто вас, в сущности, знает? Десяток офицеров, кучка дружинников! Ха!

Он провел вздрагивающей рукой по воротнику, обводя пальцем толстое горло.

— Партия раздавит вас своим авторитетом, если вы рискнете отклониться от ее директив. Ваше имя — против имени Центрального комитета? Смех на вашу голову. Попробуйте — встаньте. Мы отбросим вас назад. Одним словом.

— Каким?

Мы смотрели в глаза друг другу, в упор. Он шевельнул толстые губы усмешкой...

— Есть такое одно слово... выжигающее клеймо, навсегда, на всю жизнь, непоправимо.

— Даже, когда оно брошено заведомо ложно?

Глаза блеснули.

— Да.

Мартын быстро положил мне на плечо руку:

— Не надо так, товарищ Михаил. Центр знает, что делает, положитесь на их опытность...

— И на то, что дело революции нам не меньше близко, чем вам. Вы — хороший работник, Михаил. Но вы — романтик. Это — само по себе чудесно тоже, но это не годится для политики. Политика — тяжелое ремесло. Когда, впоследствии, вы будете вспоминать этот день — вы не раз скажете: как он был прав тогда, старый ворчун... Азеф.

Он протянул руку.

— Идите. И — друзьями, попрежнему?

Я вышел.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

В ресторанной зале на углу Восьмой было пусто и тихо. Только в биллиардной, за стеной, щелкали, каменным щелком, шары и постукивал кий. Маркер в зеленом фартуке выглянул в дверь сонными глазами и снова скрылся.

«Двадцать шесть — и ни одного».

Я спросил пива и сыру. Лакеи липли к окнам, черной мушиной стаей: должно быть, идет демонстрация. Обрывок напева всколыхнул в памяти вчерашний конституционный канкан... Оливье во фраке, толстая голизна Минны над столом и хлюпающие решающие губы...

Отбой!

А если все же на свой страх и риск?

Они — политики, они — опытнее.

И он так ясно мучался решением, Иван Николаевич: я поверил. Но ведь верить не надо. Да, конечно ж. По чему решает он, а не я? Ведь он все равно бы не пошел, даже если бы ЦК решил выступление. Мы пойдем, — нам и решать. Ведь ни он, ни я, конечно же, не знаем, как лучше.

Внутри засмеялось радостно и светло: по-старому, как в далекие дни. Да, да, конечно же!

Входная дверь хлопнула. Сквозь стекло — из залы в прихожую — я увидел темнозеленый сюртук, красный «анненский» темляк на шашке. Расстегивая перчатку, медленно переставляя колени, пошел через залу ко мне Курский.

Курский ли? Это не его лицо. Глаза тусклые, глубоко запали в зачерневшие, как у мертвеца, орбиты. Губы сжаты в узкую, как саднящий рубец, щель. И бледен, как...

— Ты болен, Курский...

— Болен, с чего ты взял?

Он выждал, пока отошел подававший ему пиво лакей, и сказал, отставляя тягуче и мертво слог от слога:

— Я имею доложить, что мы готовы к выступлению.

Он повертел в руках граненую ручку пивного бокала.

— Сначала никто не хотел. Потом решили, если будет приказ из центра. Слово твердо. Мы выступим. Если будет приказ.

Радость гасла. На смену — черное, скользкое, гадливое.

На кровь вести — так?

— Отбой!

Курский вздрогнул всем телом и наклонился вперед, толкая стол грудью. Глаза загорелись. Если бы мертвецы воскресали, — у них были бы такие глаза, когда открывается гробовая крышка.

Прихлопнуть ее: мертвецам на гибель? Он не поверил еще...

— Отбой? — переспросил он хрипло.

— Да, да. ЦК отменил выступление.

Он широко раскрыл рот, обводя языком губы, подышал, быстрыми и жадными глотками.