На крови

Скрипки ожили. Засуетились между столиками лакеи.

Девушка в сером встала. Сидевшие с ней повернули ко мне бледными казавшиеся лица. Она подошла легкой и быстрой походкой.

— Здравствуйте.

Смелым изломом — дуга бровей над ясными, до дна ясными, девичьими глазами.

Муся!

Слово не сказалось. Я смотрел на ее руки, на тонкие протянутые мне пальцы. Брови сдвинулись.

— Что с вами? Вы нездоровы?..

В висках стучало, мелко и дробно.

— Да, да, болен, должно быть. Я не узнал вас, Муся.

— Вижу, что не узнали, — засмеялась она. — Хотела и я не узнать, тем более, что... — она оглянулась бегло на зал и поморщилась. — Но дело такое...

— Дело?

— Ну да. Я ведь не знала, что вы больны.

— Я простудился, не больше. Просто с головой не ладно. Если дело, — выздоровлю.

Она пододвинула стул и села.

— Вы зачем в Москве? Дайте мне вина этого... если оно не сладкое... Чокнемся... — Она засмеялась опять. — Для конспирации.

— Это вы, в самом деле, Муся?..

— Да что у вас, бред, в самом деле! Почему бы мне не быть?

— Я подумал почему-то, что там, в Замоскворечьи...

Она дрогнула плечами и наклонилась. Глаза стали широкими, черными и жгущими.

— Неужели вы...

Я кивнул:

— Мне дали явку на Пыжах.

Она прикрыла глаза ладонью щитком, и смотрела в упор.

— Как вы вошли?

— Дверь была незаперта.

Она спросила тихо.

— Там — страшно?

— Я нашел пальцы.

Веки дрогнули и опустились.

— У нее сломалась в руках запальная трубка. Левая кисть, три пальца на правой; грудь, плечо, лицо. Но они ушли. Она в больнице теперь, в безопасности, доктор свой.

— В безопасности! Первый кто...

— Она сказала: взорвалась бензинка. Вы были. Слава богу, значит еще не знают. Не ищут.

— Я думал: вы... — повторил я, прислушиваясь к глухому голосу. — Кто это был?

— Генриетта. Помните, у Виталия, перед Пресней? Кто вам дал эту явку? Безумие!

— Иван Николаевич.

— Быть не может! А впрочем... тем лучше.

— Почему лучше?

Из-под черного берета презрительно и пусто глядели на нас темные, завистливые, усталые глаза.

— Человек! Дайте еще флакон.

— Вот что, — Муся оглянулась на свой столик и кивнула:

— Сейчас иду. Я к вам подошла именно по Генриэттиному делу.

— Ее надо увезти?

— Нет... А если бы надо — есть человек, который... лучше вас это сделает. Дело — круче.

Она приподнялась и скользнула пристальными глазами по залу.

— Вы Дубасова в лицо знаете?

— Генерал-губернатора? — Я привстал, в свою очередь. — Где же он?

— Вы с ума сошли. Откуда он здесь возьмется? Я не о том.

Конечно же, не о том. Как я не понял сразу!

— Когда?

— Послезавтра царский день. Он обязательно будет в Кремле, в Успенском соборе, на торжественном молебствии. Не может не быть. В этот день его надо обязательно сделать. Потом когда-нибудь скажу почему, но вы должны поверить: обязательно надо. Все было подготовлено. Но Генриетта взорвалась — и все прахом. Ни готовых снарядов, ни людей... Иван Николаевич...

— Разве он здесь?

— Приехал вчера. Но от группы осталось трое всего; лучше сказать двое: Семен Семенович — химик. Метальщиков только два. А ворот из Кремля четыре. Вы понимаете? Четыре входа надо запереть, а людей — два.

— Но если поставить этих двух — у собора... Или у губернаторского дворца?

— Невозможно. Там охрана такая... Возьмут до удара, наверное. Надо еще двух метальщиков. Иван Николаевич вызвал меня...

— Вы разве в Боевой организации?

Муся посмотрела, прищурясь. Губы стали насмешливыми.

— Я пойду третьим, вы — четвертым. Да?

Она оперлась локтями на стол и опустила подбородок на скрещенные пальцы.

— Хорошо, что именно вы приехали, Иван Николаевич будет рад, что случай свел нас. Ведь один день всего остался — разве за этот срок найдешь? В Питере, как на грех, — никого. Иван Николаевич дал телеграмму в Финляндию, там человека три боевиков есть в резерве. Но поспеют ли... А теперь мы и без них сделаем.

Она подумала немного.

— Вы тех двух не знаете? Это — Пушкин и Лев, братья. Поговорите с ними: ведь послезавтра — вместе пойдем. Только...

Она запнулась.

— Досказывайте, Муся.

— Ничего. Сами поймете. Идем.

Она усмехнулась и кивнула в сторону зала.

— Слежка все равно есть. Разобьем по четырем — легче уходить будет.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Братья пожали мою руку одинаково крепким и теплым медленным пожатьем. И лица у них одинаковые, несмотря на резкую разность черт; одинаково устало и примиренно смотрят глаза. Их прозвища: Пушкин и Лев. Прозвища — не по ним: не Пушкин и не Лев. Этим уже все, по существу, сказано. Я уже понял.

Пушкин заговорил ласково и тихо.

— Как все в жизни странно: вот вы — сидели, пили вино, может быть думали о чем-нибудь своем, о своей жизни. И вдруг подошла Муся. Вы сказали: да. Я не знаю, почему вы сказали. Но сказали. И все кончено. Смерть. А если не смерть — еще больше и хуже...

Почему смерть? Я глядел на Мусю, и мне казалось, что на руке у меня — белый сноп радостно и крепко пахнущей, солнечной черемухи, и небо над нами синее, и ветер свежий и морской дышит в лицо бодро и весело. Почему смерть?..

Пушкин улыбнулся тусклой улыбкой.

— Послезавтра — мы убьем. Когда вы подошли, я вдруг почувствовал: на этот раз наверное. Мы ведь четвертый уже раз выходим. Три раза — нет. Теперь — будет. Я знаю. Но смерть родит смерть. Разве можно жить после убийства? Есть, пить... иметь детей?

Он вздрогнул.

— Я думаю: только так и можно. Только тогда и оправдано убийство, когда вы смеетесь на крови.

Лев вскинул на меня вспыхнувшие удивленные глаза. Пушкин не слышал, наверно. Он говорил дальше — опять размеренно, медленно, спокойно.