На крови

— Нет, не устал.

— Я вас что спросить хотел. Как там, в Питере, слышно по старшей политической линии?

— Не понял вас, Длинный.

Он потянулся тощим, но крепким телом и встал.

— О текущем моменте. Сумно как-то стало, товарищ Михаил, со времени Думы. Раньше ясность была — по революционному действию: бей впредь до Учредительного, и все тут. А теперь не знаешь чего и хотеть: то ли думского укрепления, то ли... разогнали бы ее, Думу, к чертям в болото...

— Ну, конечно, к чертям в болото! Какая тут неясность.

Длинный покачал головой.

— Нет, вы такого слова не скажите. В мастерских у нас взять — весьма многие и хорошие ребята, партийные, так говорят, вроде как бы в присказку: «Добра мать до детей, а Дума — до всех людей». Вера в нее есть, в Думу. От нее так не отчихнешься. Ежели бы, как вы говорите, зачем бы нашим депутатам в ней быть?

— Мы не выбирали.

— Народ выбирал, все же. И от рабочих есть, настоящие, и от крестьян. Онипку к примеру взять. Весьма человек значительный и выслугу имеет. Он — за Думу, вы — против. Это как понять? Как по этому делу Центрального комитета мнение?

— Центральный комитет сейчас Думу поддерживает, не то, чтобы уже совсем, а, так сказать, — в полсвиста.

— Вот я и говорю: ясности настоящей нет. И даже больше того — разноречие. У нас даже, меж своих; а с социал-демократами у нас, прямо можно сказать, свара. Вред от этого: беспартийные этой сварой корят. Как же это вы, говорят, не сговорившись?

— Интеллигенцию винят?

— Что вы, — застенчиво отмахнулся рукой Длинный, и глаза его стали испуганными. — Разве нам можно без интеллигенции! Мы что! Головой тяжелы. А интеллигент — он, как дух, по воздуху. Только через них свет и видим. Мы без интеллигенции пропадом пропадем.

— И с ей пропадем, один конец, — внезапно помрачнев, глухо сказал Василенко. — О Длинном верно не знаю, а мне — быть повешану. Неспроста он мне предстает, чорт-то.

Длинный досадливо потер высокий, заморщинившийся лоб.

— Опять ты — об этом!

— А куды ж я денусь?..

— Что такое, Василенко, какой еще чорт?

— А такой он из себя... сероватый, — медленно проговорил матрос, глядя пристально в темный, пустой, угол... — Как сумерки... так он... рогом шевелит. Из потеми... Ты что смеешься?

Он быстро, толчком, поднял глаза на меня: глаза были чем-то пьяны.

— Я ему и то говорю, — отворачиваясь, сказал Длинный. — Стыдно: социалист — и о чорте... Путается он с этим... с Белоруссом. Нашептались!

— Социализм — господам упразднение, а чорт — он особо. Очень просто. Разве над им какая власть? Бог, скажем, и тот не управился, — а уж нам... где! — Он снова отвел глаза в угол и продолжал, медленно, чуть заплетаясь языком, словно про себя.

— И как он рогом шевельнет, нет уже мне от него никоторого отдыху: где сумерек — там и он. Не уйдешь... В ночь выйдешь — на рейд или как, — сейчас он рост забирает... на полморя... куда глазом ни кинь: он! Ежели в каморе: уголок махонький, только бы свету не было, за метлой у печки — вместится, затаится... и... рогом...

Он вздохнул, пригнул шею и стал присматриваться — все туда же, в темный угол...

Стукнула дверь. И по коридору к нам — быстрые, легкие, молодые шаги. Эля.

— Сумерничаете? Михаил, что давно не были? В Кронштадт ездит — нет того, чтобы зайти.

— Спешка. От парохода до парохода, обычно.

— Ну, ладно! Я вас сейчас допрошу с пристрастием. Только похудею...

Смеясь, она провела рукой по груди и бедрам.

— Литературы... без малого пуд... Честное слово. Прямо пачками подвязывали: вон, какой урод стала... толстая. Сейчас выпотрошусь...

Она тряхнула головой в пестром бахромистом платке и скрылась за занавеской.

— Ко времени привезла... На гарнизонном и раздадим. Завтра же по казармам разойдется.

— Вы будете говорить на гарнизонном, Михаил?

За занавеской крякали крючки: Эля снимала платье.

— Я думаю вовсе не итти, Эля. Зачем мне... в сущности.

— Вы лентяй, Михаил, — погрозила Эля над занавеской пальцем. — И эгоист. Вот. Из-за вас и мне придется не итти. Я хочу Онипку слушать: он большой, он хороший, он как раз то, что нужно, — а вместо этого мне придется тут вас чаем поить.

— Я и без вас напьюсь.

— Н-на, — Эля вышла из-за занавески. — Редкий гость, как говорится, хуже татарина. Неудобно, знаете. Общественное приличие, хороший тон... И потом у меня к вам один — очень серьезный, и не для меня одной, вопрос. Я без него не смогу о вас воспоминаний писать, когда вы будете великим и вам будут ставить памятник в Галерной гавани. Литературу Длинный снесет и Василенко.

— Я не пойду, — мотнул стриженой головой матрос.

— Это еще что за новости! Обязаны, по партийной линии.

— Я из партии уходить хочу, — мрачно сказал Василенко. — Мы свою партию строить хочим.

— Здравствуйте! — смешливо протянула Эля. — Политик тоже... Это какую же еще такую партию?

— Всеобщую. Чтобы без книжек и без партийности.

Он помолчал и добавил.

— И без ораторов.

Эля захохотала.

— В молчанку будете играть? Брось дурить, Василья. Забирай брошюры. Там корзинка под кроватью, в корзинке — репа: книжки под репу, корзинку под мышку — и марш! Опоздаешь... Ну, чего смотришь... Опять!..

Она выставила на Василенку два оттопыренных пальца, сделала страшные глаза и сказала загробным голосом:

— Р...рогом!

Василенко распустил губы улыбкой.

— Длинный, забирай его. Вот уж, — балахня, стоит рот распахня. Матрос — фартовым должен быть, а ты что! Самовар-то поставлен?

— Давно кипит.

— Ну и ладно. Упаковывайтесь, а я здесь управлюсь.

— А сама не пойдешь?

— Пойду попозднее. Пустите-ка, Михаил, я скатерть постелю.

Длинный и Василенко возились за занавеской. Эля поставила стаканы, сахарницу.

— Стой-ка, где-то варенье было. Приезжала Эсфирь к нам, привезла варенье: не может без сантимента, мелкобуржуазная натура. И еще какого — розового! Я Длинного так и не уговорила: не ест.

Василенко вышел, с корзиной в руке. Эля осмотрела его деловито.

— Красота! Надень платок на голову: за форменную кухарку сойдешь, вторая статья! Вы там без меня, смотрите, не влипните, косолапые. Длинный, Христос с тобой, как говорится.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .