На ладони ангела

Фельдмаршал Кессерлинг, командующий немецкими войсками, эсэсовскими отрядами и бригадой, состоявшей из завербованных советских военнопленных, развернул в ноябре масштабное наступление. Как-то раз Гвидо и один из его друзей, Джино, целую ночь сдерживали атаки целого корпуса. Бригада имени Озоппо, в которой придерживались умеренных политических взглядов (большинство ее бойцов состояло в партии Действия, в которую вступил и Гвидо), сражалась в двадцати километрах к северу от Удине. Отряд имени Гарибальди, сформированный из коммунистов, занимал соседние с ними позиции. Оба отряда, измотанные превосходящим их в силе и технике противником, подписали пакт и объединились под единым командованием в дивизию Гарибальди-Озоппо.

В северном Фриули хозяйничали также отряды армии Тито, которые перешли границу, чтобы насадить пропаганду красного Белграда и предъявить свои территориальные претензии на эту исторически спорную провинцию. Тито предложил дивизии Гарибальди-Озоппо влиться в части словенской армии. Командующий дивизией — коммунист Сассо — колебался. Болла, его заместитель, резко отвергал это предложение. Когда же в конце года немцы перешли в наступление, солдаты югославского маршала даже и не подумали прийти на помощь итальянским патриотам, многие из которых в результате были убиты или взяты в плен. Внутри самой дивизии коммунисты постоянно оказывали давление на своих товарищей, чтобы они сняли со своих гимнастерок трехцветную кокарду. Давление! Дипломатический эвфемизм (тебе на заметку), прикрываясь которым один комиссар как-то приставил свой пистолет Гвидо ко лбу. Но ни мой брат, ни его друзья не поддавались на этот шантаж. Они гордо заявляли, что сражаются под итальянским флагом, а не под знаменем с красной звездой. Монархические убеждения (он не делал из этого тайны) преданного и отважного Боллы послужили предлогом для обвинения его в предательстве, также как и всех, кто отказывался продать нашему врагу Тито кусок родной земли.

Высокие плато Пордзуса занесло снегом. Болла со своим штабом спрятался в заброшенном бревенчатом домике какого-то лесничего. Он был высокий, худой, седоволосый и коротко стриженый, его лоб вертикально рассекала глубокая морщина между бровей, и он непрерывно потягивал короткую трубку с серебряной крышечкой. Он вкладывал в этот процесс весь свой нерв, безобидная привычка, с помощью которой он успокаивал себя, отдавая приказы, отправляя бойцов на задания, изучая донесения и пресекая возможные распри своим уравновешенным голосом. Он был скуп на слова, всегда тщательно обдумывал, прежде чем что-то сказать, и не требовал от других того, чего не мог сделать сам, а поэтому мог рассчитывать на абсолютную преданность своих людей. Любить его и выполнять его приказы было одно и то же. Надеюсь, Господи, что ему не доставляло удовольствия навязывать свой авторитет: быть может, Гвидо был бы еще жив. Мой брат, подсознательно искавший всю жизнь «хорошего» капитана, чтобы заменить им образ отца, душой и телом привязался к этому командиру и из преданности к нему изжил в себе инстинкт самосохранения.

В тот вечер Болла, прежде чем набить свою трубку, справился, расставлены ли часовые. Его щека не характерно для него нервно подергивалась. Когда он закурил, усевшись за маленьким складным столиком, который был завален картами и планами, его лицо озарилось привычным спокойствием. Привыкнув к повседневной опасности, никто из тех, кто видел его в тот момент, и не подозревал, что он уже предчувствовал настоящую беду. Партизаны уселись в кружок перед висящим в камине котлом, под которым потрескивали еловые ветви. В такую вьюжную темную ночь вероятность того, что кто-нибудь их обнаружит по дыму, была ничтожна. Тем не менее, Гвидо высказал мнение, что прежде, чем разводить огонь, нужно спросить разрешения у командира. Его товарищи, опьянев от ароматов пряного отвара, приготовленного для ухи из форели, которую они сами выловили днем в горной речушке, принялись подшучивать над его страхами. Гвидо, надувшись, отсел в сторону и взялся чистить ствол своей винтовки, в то время как остальные уже обсуждали, как они будут вытаскивать радужную форель из ведра и бросать ее живьем в кипящий отвар. Гвидо первый вскочил на ноги и нацелил винтовку на дверь, когда рядом с домом неожиданно послышались чьи-то раздраженные голоса.

Болла поднял голову от бумаг. Не вынимая трубки изо рта, он подал Гвидо знак, чтобы тот вышел проверить. В тот же момент дверь с треском распахнулась. В дом вошло пять или шесть человек, и все сразу же узнали в них добровольцев из отряда Гарибальди, которые были явно возмущены тем, что их встречали так недружелюбно. Старший среди них боец вручил Болле письмо от своего командира Сассо. Другие, с недовольным видом выставив перед собой автоматы, тщательно осматривали весь дом, держа палец на курке. Они сняли деревянные щиты, которыми были закрыты оба окна на противоположных стенах дома, открыли ставни и выглянули наружу, при этом никто не понял, пытались ли они оценить высоту холма с другой стороны дома или же подать условный знак тем, кто мог остаться в лесу. Странная бесцеремонность и непростительная легкомысленность: свет, шедший через окна, которые они не потрудились прикрыть щитами, вырезал на ночной опушке два сверкающих квадрата, белизну которых подчеркнул свежевыпавший снег, хотя их керосиновые лампы и сальные свечи светили и не так ярко, как электрические лампочки.

Но за исключением побледневшего от ярости Гвидо и командира Боллы, страдавшего весь день фатальной флегматичностью, ребята были обеспокоены только тем, что им теперь придется делиться ухой с нежданными гостями, наглость которых располагала к тому, чтобы оставить им одни косточки.

Болла, ознакомившись с письмом, написал маленькую записку, которую он передал моему брату, тихо добавив что-то на словах. Гвидо выбрал двух своих друзей, Джино и Чезаре (как земляка, он тоже был из Болоньи), и вышел с ними из дома, предварительно спрятав сложенную вчетверо записку в кармане рядом с фляжкой с граппой и охотничьим ножом. Никто не знает, как после этого развивались события в этом бревенчатом домике. Скорее всего форель так и осталась лежать сырой в ведре, так как не успели трое связных пройти и километра в сторону хребта, как они услышали резкие автоматные очереди, донесшиеся из домика лесника, а также несколько сдавленных криков. Гвидо и Джино решили вернуться назад. Чезаре растерялся, но тут они увидели своего раненного бойца, который, истекая кровью, крикнул им, чтобы они быстрее уходили — все были убиты, Болла погиб первым. Гвидо, а следом за ним и Джино, бросился к месту событий в надежде успеть прийти на помощь своему командиру. Чезаре, который буквально застыл на месте, услышал через несколько секунд еще несколько выстрелов. Нападавшие, получившие теперь преимущество, сумели схватить двух друзей и связать им руки. Не посчитав нужным хоронить убитых, они затащили всех в дом и подожгли его. После чего, захватив двух пленников, они скрылись в лесу.

Гвидо и Джино остались бы в живых, если бы согласились перейти на сторону армии Тито, предав то дело, ради которого они пошли в партизаны. Три дня с ними торговались: либо они присоединятся к истинным «патриотам», либо их ожидает участь «предателей». По дороге Гвидо связанными руками то и дело нащупывал трубку своего бывшего командира, которую один из его охранников вынул по его просьбе из зубов убитого Боллы и сунул ее из жалости во внутренний карман его куртки. То ли он боялся смалодушничать, то ли в нем заговорил его инстинкт самосохранения, но прикосновение к этой вещице, которая была своеобразным талисманом одного из самых близких для него людей, напоминало ему о славных временах сражения при Фермопилах. Сможет ли он проявить такое же мужество как Леонидас?

Они преодолевали перевалы, ночуя в заброшенных сараях, которые служили слабой защитой от снега и холода, объятые тьмой и страхом среди одиноких гор, которые лишь изредка оглашались карканьем воронья или далеким гулом немецких танков, которые колонной проходили внизу в долине.

На четвертый день было решено провести суд на обоими несговорчивыми пленниками. Участники недавней бойни соорудили из нескольких досок нечто вроде судейского стола и вытолкнули перед этим жалким подобием военно-полевого трибунала двух связанных по рукам друзей. Они должны были сообщить суду свои имена и сведения о гражданском положении — церемония, которую сочли излишней для Боллы, но которая в случае вероятного расследования придала бы правдоподобность процессу, затеянному по всем правилам военного времени в отношении «предателей родины». Через пять минут был вынесен такой же беззаконный, как и обвинение, вердикт. Легкий едва заметный акцент палачей не оттенил в сознании Гвидо чудовищность этого приговора: их должны были расстрелять самые обыкновенные итальянцы. Председатель суда говорил с порденонским акцентом, один из обвинителей изъяснялся на фриулийском диалекте Сан Даниеле, а у второго к отвороту пиджака был приколот значок футбольного клуба из Тревизе.

Часть партизан из отряда Сассо разошлась по соседним фермам в поисках лопат и кирок для рытья могилы. Гвидо решил воспользоваться неразберихой, чтобы улизнуть от охранников. Ему удалось незаметно зайти за ближайшие деревья и развязать веревку. Его хватились почти сразу, но Гвидо уже вбежал в лес, и стрелять им пришлось практически наугад между стволов. Бедняге, наверно, удалось бы скрыться, если бы попавшая в плечо пуля, не раздробила ему лопатку. Он добежал из последних сил до домика местного сторожа охотничьих угодий и рухнул без сознания прямо на пороге у ног молодой и дюжей крестьянки, находившейся на восьмом месяце беременности.

Либера Пиани — от нее я как раз и узнал подробности происшедшего — подняла моего брата, отнесла его на руках до кровати, наложила на лопатку смоченный теплой водой компресс и влила в Гвидо чашку кофе с домашней граппой крепостью в семьдесят градусов, которую гнал ее муж. Затем она вышла на порог и, прислонившись к еловому косяку, выкрашенному коричневой краской, преградила путь двум преследователям Гвидо, которые запыхавшись, выскочили из леса. Ее живот настолько величественно заполнил собой пространство дверного проема, что они, утратив всякое присутствие духа, принялись сбивчиво объяснять, что ищут своего раненного товарища, которого им нужно отвезти в госпиталь. Она согласилась выдать его им при условии, что они возьмут ее велосипед, на котором один из них отвезет Гвидо в город, тогда как другой останется с ней в качестве заложника до возвращения своего товарища. Это было произнесено настолько спокойно и с такой естественной уверенностью в себе, что казалось, эта безоружная женщина обладала большей властью, нежели вооруженные до зубов партизаны. Они безропотно восприняли ее условия как приказ. Гвидо, придя в сознание, сразу узнал в пареньке, который в тот момент накачивал шины, того, кто по его просьбе отдал ему тайком трубку Боллы, и поэтому без сопротивления пристроился на раме велосипеда. Крестьянка, стоя на пороге дома, проследила, чтобы он поехал в нужном направлении к долине по единственной тропинке, которая вела в еловый лес.

По воле фатума, велосипедисты попали в руки другой группы бойцов, брошенной на поиски беглеца. Фанатичный дух ненависти и мести подавил всякие поползновения к состраданию. Истекающего кровью, но не сломленного духом Гвидо заставили вернуться пешком обратно на ферму. Его опустили в только что вырытую могилу рядом с мертвым телом Джино, которое уже припорошил свежевыпавший снег. Часто, лежа на спине, я думаю о том, как мой брат смотрел прямо в лицо своим палачам и даже не закрыл глаза, когда из дымящегося дула револьвера вылетела пуля, которая попала ему прямо в лоб.