На ладони ангела

18

Я написал эти стихи на одном дыхании. В безудержном неистовом порыве, бессонной вдохновенной ночью. Из всех моих стихотворений, уверяю тебя, это одно из лучших, хотя я оставил его неопубликованным, не желая, чтобы оно попало на глаза кому-нибудь кроме Свена.

В немецкой басне, которая так нравилась Свену, рассказывается о том, как жители одного ганзейского городка позвали к себе на службу юношу, играющего на флейте, чтобы очистить город от полчищ крыс, которые наводнили его улицы и подвалы, лезли в дома и добрались аж до святой церкви. Музыкант поднес к устам свою флейту и извлек из нее такие притягательные звуки, что все эти мерзкие твари сбежались на них и пошли за ним. Даже самая жирная и прожорливая крыса, поселившаяся в обители Господа, не устояла перед этим мелодичным заклинанием и, быстро семеня, присоединилась к пляшущему войску своих завороженных сородичей. Подобно Орфею, к которому спускались с гор деревья, своими обворожительными аккордами юноша мог бы увлечь за собой стены и крыши домов. Крысы навеки скрылись в чаще леса, еще более непроходимого и темного, чем лабиринт подземного рудника. Но когда он вернулся за вознаграждением, горожане подняли его на смех и согласились выплатить лишь ничтожную часть оговоренной суммы.

— Ха! Ха! — зубоскалили они. — С каких это пор пристало платить за ветер, вылетающий из дырочек?

Юноша улыбнулся, взялся за флейту и сыграл другую, непохожую на первую, мелодию. В тот же миг ребятишки, которые, сидя за партами, слюнявили перья и зубрили теорему Пифагора, вскочили, опрокидывая стулья, и помчались как один вон из дома. Девочки, которые заучивали на кухне со своими мамами рецепты рагу, даже не вытерли рук, вылетев пулей на улицу. Заклинатель ждал их у подножия сторожевой башни. Он направился к городским воротам, прошел по опустившемуся без чьей-либо помощи мосту и стал удаляться в поле, уводя за собой всех городских детей. Напрасно рыскали их родители по балкам и оврагам, с пустыми руками они вернулись из лесу, который поглотил их отпрысков.

Однако мне казалось, что какие-то моменты этой красивой и таинственной легенды, относившиеся к изначальной версии, были со временем искажены и представлены как история мщения и наказания. Я ощущал в каждом слове, вопреки тяжелому пафосу морали, легкую атмосферу игры. В частности у меня не укладывалось в голове, что эта волшебная флейта служила только для наказания взрослых и что месть за неблагодарность отцов была единственным мотивом музыканта, околдовавшего детей. С какой радостью они пританцовывали под притягательные звуки дудочки! С какими счастливыми лицами они, казалось, покидали свои дома и устремлялись с озорным упрямством вдаль! И он сам, как ярко сверкали его смеющиеся глаза! Люди были уверены, видя, как он танцует во главе ликующей процессии, что им руководила только чистая радость исполненного долга, а никак не чувство мести!

Я предпринял попытку переписать целиком всю басню, которая превратилась под моим пером в панегирик поиску и освобождению, дабы лишить ее оттенка грубого сведения счетов.

Вначале моего музыканта приводят в ужас бесчисленные стаи грызунов: сколько же мешков муки, припасенных на чердаке, сколько сыров, упрятанных в кладовые, сколько коробок сухарей, запертых в сундуках на ключ, может поглотить такое количество клацающих челюстей. Есть от чего ужаснуться творческой душе, чьей единственной заботой было извлечение прекрасных звуков в унисон музыкальному порядку мироздания, и которая, будучи неспособной к точным арифметическим подсчетам, по обилию сделанных горожанами запасов видит насквозь всю их подноготную.

Как он, бедный юноша, вооруженный лишь своей дудочкой, мог возродить в Гамельне беззаботность и первобытную простоту умеренной жизни? «Взгляните на птиц небесных; они не сеют, не жнут, ни копят. Взгляните на цветы полевые, как они растут: они не прядут и не пашут». Бережливость, страх лишений и удовлетворенность отцов, всю свою жизнь проливавших пот, чтобы уберечься от нужды, предусмотрительность матерей, позвякивающих качающимися на поясе ключами от шкафчиков и кладовых, семейная дисциплина, усиленная школьным надзором, эта картина вырисовывается в страждущих умах моих героев. Где еще осталась хоть капля невинности, как не в детских сердцах? При условии, что их лучшие годы не погубит погоня за школьным дипломом, воспитание ответственности, подготовка к взрослой жизни и вся эта система порабощения, ряженная в отеческую любовь.

Он уводит их из города, чтобы, не теряя времени, инициировать их в настоящую жизнь.

Звучи, играй, о флейта, свою песню! Ее мелодии проворным звукам неведомы законы нотных станов!

Я объявлял в своих стихах войну запретам, которыми опутали всех, кто не достиг совершеннолетия. Я воспевал авантюризм плоти и ритуалы созревания. Я приглашал юношей и девушек насладиться своею молодостью и красотой. Они должны были собраться и соединиться под открытым небом, а не в постели, ставшей символом супружеской рутины и проявлений нежности в условленное время. Пусть домашней тюрьме алькова они предпочтут сладострастные утехи на природе! Пусть перепрыгнут через стены домашних темниц и вслед за юношей с флейтой устремятся к безграничному горизонту радости и весенней влюбленности!

Нежен апрель вашей плоти, покинувшие гнездышко птенцы. Слышите вы материнские слезы? Вот они плачут в опустевших стенах!

Возможно, этот поэтический лиризм был подпорчен налетом демагогии: я еще не понимал, что без экзаменов и дипломов все лучшие места и профессии остались бы за богатыми. Тирада о кабале городской жизни мне показалась немного риторической, но она не могла не понравиться Свену, который был вынужден ездить в свой лицей в Удине, и поэтому не отличал скуку школьных занятий от монотонности городского пейзажа. Точно так же, воспевание природы, хотя и не лишенное пафоса и условности, безусловно, польстило бы влюбленному в травы и цветы. И если он еще был привязан к своим родителям, его не должен был оскорбить выпад в сторону отцов и матерей, так как всех обывателей в своем сочинении я вывел в образе горожан, буржуа. Воспитанный на ферме в простой крестьянской семье, скудного заработка которой едва хватало, чтобы сводить концы с концами, он посчитал бы, что моя язвительность в отношении семьи как таковой не была направлена на его семью, и постарался бы по возможности примирить чувство сыновнего долга с влечением к свободе. Испытав однажды вкус правонарушения в краже цветов из частных садов, он без особых колебаний присоединился бы к процессии ганзейских ребятишек и переступил бы со мной порог запретного.

Словом, перечитав свои стихи, я был так рад, что проявил в своей операции обольщения столько спонтанных приемов, что не удержался от еще более смелого аккорда:

Я звуком флейты вам раскрыть готов своей телесной красоты всю силу колдовскую.

Тем хуже для меня, — подумал я, полагая, что слишком настойчивое приглашение будет иметь обратный эффект. Но после того как моя затея с купанием не прошла, ждать, когда подвернется другой удобный случай, я уже не мог. Он прочитал стихи два раза, сложил вчетверо лист и сунул его в карман с нескрываемой радостью на лице. Да и как он мог скрыть радость оттого, что стал источником вдохновения маленькой поэмы, написанной специально для него, и что эта радость была для него важнее содержания стихов и нового прочтения легенды.

В качестве комментария он заметил лишь, что, если бы сыры хранились в герметичных «Кельвинаторах», крысы бы не добрались до них. Ганзейцы могли бы сэкономить на зарплате музыканта пропорционально сокращению потерь и ущерба, нанесенных их запасам.

Странное сочетание анахронической нелепости и бухгалтерской точности в его замечании совершенно сбило меня с толку. Я начал приходить в отчаяние и твердил про себя, как заклинание: «Оставь эту затею!» Иногда, когда Свен, усевшись ко мне на раму велосипеда, выпускал из рук руль, чтобы обнять меня, то ко мне возвращалась надежда, я чувствовал себя самым несчастным из людей, когда он, едва заехав в тихое уединенное место, убегал на поиски новых цветов, похоже даже не подозревая, что уединение на лоне природы располагало к иным, нежели сбор гербария, развлечениям.

Ему захотелось подправить фреску юноши с флейтой в соответствии с моей новой поэтической версией, но самое серьезное из сделанных им исправлений на стене часовни с извивавшейся по ней процессией детей свелось к тому, что он превратил юношу в старика, подрисовав ему седую бороду. Чтобы получить необходимый цвет, он растер в порошок несколько грибов-дождевиков и смешал их с дождевой водой из расщелины. Невинная фантазия или сознательная жестокость? Так или иначе, моя попытка использовать старинную немецкую басню в качестве объяснения в любви провалилась, раз уж именно возраст, опыт и авторитет, а не веселое лукавство и чувственность, показались Свену необходимыми качествами, чтобы инициировать любовь в юном сердце.

Я думал об этом, глядя с грустным и потерянным видом на его произведение, как вдруг почувствовал, как он прижимается ко мне своим худеньким телом, склонив мне голову на грудь.

— Вы меня еще любите? — прошептал он, не поднимая глаз.

Мы сидели на траве у подножия бука, я обнял его.

— Свен! — произнес я со вздохом, гладя его по голове.

— Тогда поцелуйте меня.

Он запрокинул голову и потянулся ко мне губами. И в то мгновение, когда они уже были готовы коснуться моих, слезы брызнули из его глаз.