На ладони ангела

Хотя абсолютно целомудренный, что несомненно удивит тебя, при том, как я добиваюсь от тебя более осязаемых проявлений нежности, которую по-твоему ты даришь мне. Я преподавал в обыкновенных деревенских школах в окрестностях Касарсы. В субботу вечером за мной приходили приятели — да, приятели, мне не подобрать лучшего слова для тех, кого со мной почти ничего не связывало, кроме той беззаботной радости, с которой мы катались на велосипедах, ходили на танцы и устраивали ночные попойки. Одного звали Нуто, он смелее всех вел себя с барышнями и мазал брильянтином свои курчавые, как у африканца, и черные, как уголь, волосы. Нуто прикреплял на руль велосипеда букет боярышника, веточку которого он зажимал в своих зубах, когда танцевал. Никто не умел так же ловко повязывать шелковый платок вокруг шеи или приклеивать к заднему карману джинсов бумажную звезду шерифа, вырезанную из американского журнала. Куда бы он ни приехал на танцы, мальчишки, которым поручалось следить за велосипедами, сразу бросались к нему и уже не отходили от его велосипеда, тогда как Нуто направлялся на площадку, привлекая всеобщее внимание своим шумным появлением. Другого звали Манлио, он никогда не расставался со своим аккордеоном, неудержимый виртуоз с копной волнистых каштановых волос, незаменимый заводила всех провинциальных праздников. Третий, Эльмиро, одалживал у дяди повозку, запряженную пегой лошадкой, на которой он с песнями возил своих двоюродных братьев. Будучи хрупкого здоровья, Эльмиро не выпускал из рук платка, которым прикрывал рот при кашле. У него была красивая золотистая шевелюра, которую он разделял аккуратным пробором, но одна прядь упорно падала ему на лоб, над острыми и светлыми, как сталь, глазами.

Отношения с противоположным полом ограничивались безобидным флиртом без далеко идущих последствий, с помощью которого мы главным образом намекали ребятам с левого берега Тальяменто, что у порденонских парней с этим не было никаких проблем. Не тратя лишнего времени на ухаживания, мы переходили к более возбуждающим формам соперничества — к вину и музыке. Пока на деревянных столах под увитыми плющом беседками выстраивались батареи бутылок, потный и доведенный до изнеможения Манлио извлекал из своего аккордеона последний неистовый пасодобль. Его конкурент из Фаэдиса или Кодроипо молил о пощаде и признавал себя побежденным, не в силах разогнуть сведенные судорогой пальцы. Затем мы вчетвером ускользали от всех в ночную темноту и провожали друг друга до дома. Легким взмахом руки мы непринужденно прощались с барышнями, которые оставались молча сидеть на скамейке.

И тут начинались самые прекрасные минуты праздника, хотя сегодня я уже не смогу тебе объяснить и описать наши восторги. Молча крутить педали вдоль пыльных дорог, прислушиваться к пению кукушки, глотать свежий ветер, напоенный ароматами огородов, подобрать в дорожной рытвине загипнотизированного светом фар ежика и завернуть его в рубашку, гонять лис вокруг курятника, ничто, пожалуй, так не возбуждало нас, и этого было достаточно, чтобы наше сердце учащенно билось, наполняясь безграничным счастьем. Эльмиро возвращал повозку, доверив вожжи одному из своих кузенов, а мы по очереди катали его у себя на раме. Нуто пользовался случаем и в открытую лапал его и мелко целовал в шею, а потом долго и звучно в губы. Мы вовсю покатывались со смеху. В поведении нашего товарища не было никакой задней мысли или намека, и оно говорило только о том, что в жилах предприимчивого брюнета текла слишком горячая кровь, чтобы он мог устоять перед соблазном и не попробовать на вкус белоснежную кожу и бледные губы белокурого приятеля. Точно также мы нисколько не смущались друг друга, когда ослепительно лунной ночью нас вдруг разбирало искупаться голыми в Тальяменто и с удовольствием покрасоваться друг перед другом. Бывало мы также останавливались в полночь на середине моста, чтобы пописать вместе в речку и сравнить длину своих пенисов. Я лукаво подбивал их на эту забаву, в которой благодаря данному природой превосходству я всегда одерживал сокрушительную победу над нашим пылким дон Жуаном Нуто.

Такой была Италия в 1950 году. На еще узких и обсаженных платанами дорогах пока еще царили велосипеды; ночные поля искрились завораживающим балетом светлячков, которых еще не истребили ядохимикатами; а овечьи сыры вместо того, чтобы затвердевать в ячейках американских холодильников, созревали в пахучей сырости подвалов. Молодые парни предавались неосознанному взаимному влечению, которое не изолировало их от остального мира. Я мог быть самим собой, не становясь «другим»; и даже не испытывать потребность разжигать откровенными жестами ту смутную чувственность, которая сближала нас нежнее, чем ласки. Я знал, что для полноты счастливого момента мне стоило лишь протянуть руку, но отсутствие между нами внутренних запретов делало этот жест бессмысленным. Не опасаясь за свое будущее, я не предъявлял претензий к настоящему. Уникальный момент в моей жизни. Мы ходили в обнимку по улицам, а касарские старожилы лишь бесхитростно покачивали головой, глядя на двух пареньков, связанных знаками взаимной нежности.

Неотъемлемой частью той канувшей в Лету Италии был также туберкулез. Эльмиро с явным опозданием отправили в санаторий, где он и скончался, став жертвой доверия, которое тогда питали в народной медицине к свежему деревенскому воздуху, отварам из белой акации и самоотверженным попыткам матушек, тетушек и сестричек лечить любые болезни.

К концу дня в Касарсе неизменно разыгрывались мирные и безыскусные сцены домашней жизни, распределенные на протяжении суток в соответствии с сезонными колебаниями между работами в поле и готовкой на кухне. Крестьяне возвращались в городок на телегах с сеном, запряженных парой рыжих быков. Дети вели коров на водопой к водокачке. Какая-то девчушка подвязывала лентою косички перед тем, как отнести молоко зеленщику. Она напоминала мне Аурелию из моего детства, которая к тому времени, заметно раздобрев, обзавелась семьей в Удине. Народ постепенно прибывал на церковную площадь, в воздухе носились запахи кукурузной каши, а в это время в церкви загорались огоньки, и тогда, приподнимая сутану, появлялся в своих желтых ясеневых башмаках дон Паоло и зажигал к вечерне свечи вокруг алтаря.

Мы собирались чаще всего у родителей Манлио Кампези, у них была самая большая и самая богатая в кантоне ферма. Именно таким мне до сих пор представляется патриархальный вековой уклад. Во дворе рядом со связками сушившегося под навесом тростника соседствовали заготовленные на зиму дрова. Из прихожей, в которой женщины вешали свои соломенные шляпы на бамбуковую вешалку, открывалась анфилада грубо отштукатуренных комнат. Самые маленькие дети, лежа на деревенских матрасах, набитых кукурузным волокном, считали перед сном засохшие брызги штукатурки на потолочных балках. В огромных кадках лежало замоченное белье. Потом шла просторная кухня, которая служила столовой. Последние язычки пламени в очаге отбрасывали рыжеватые блики на пузатые бока кастрюль. Во главе стола тихо дремал над своею трубкой дед. Женщины суетливо убирали остатки еды, не забывая откладывать в отдельную корзину еще съедобные куски, а также фрукты и бутылку молока, которые по старому обычаю относили каждый божий день в сиротский приют.

Вечер продолжался в хлеву. Женщины приносили туда пряжу и шитье и усаживались в кружок под свисавшими с лампочки мухоловками из промасленной бумаги, поглядывая на мирно жующих в стойле коров, переминавших своими бугристыми боками шуршащую солому. Вместо того, чтобы слушать, как оставшиеся на кухне мужчины сокрушаются о пользе коммунизма и необразованности молодежи, мы предпочитали обсуждать судьбы Италии в хлеву с женщинами. Они обнаруживали живость и открытость ума, хотя в присутствии мужей и братьев не проронили бы и слова, так как единственная признававшаяся за ними инициатива сводилась к оказанию помощи соседнему богоугодному заведению.

В хлеву они говорили свободно. Как-то раз Нуто горько посетовал на свое положение батрака, страдающего от деспотизма и жадности крупных собственников. Матушки и тетушки Кампези, даже и не думая обижаться на этот направленный прямо против них выпад, проявили снисходительность к выступлению молодого человека, в котором они углядели, и не без основания, скорее симпатичное свидетельство его жизненной силы, нежели непосредственный факт обвинения.

Дядя Манлио, которому было скучно сидеть на кухне, но который считал недостойным себя заседать на табуретке в коровнике в обществе пенсионерок, поджидал нас во дворе и угощал, тайком от женщин, граппой из своей фляжки.

Чтобы кровь вскипала в наших жилах, не превратившись от долгого сидения в простоквашу, мы не упускали случая найти применение своим силам. Однажды вечером в октябре, несмотря на проливной дождь, в помещении профсоюза в Сан Джованни царило оживление. Секретарь ячейки спорил с партийным руководителем, который специально приехал из Порденоне. Эльмиро, который попросил меня остаться с ним, готовил манифест, в то время как его двоюродные братья вытащили из старого шкафа красный флаг и развернули его под дружное виват. По рукам вовсю ходили банки с пивом. Время от времени, возбужденный накалившейся атмосферой, какой-нибудь бывший партизан затягивал во всю глотку песню Сопротивления. Собравшиеся хором подхватывали куплет. И в тот же час точно такая же сцена происходила в Роза с Манлио и в Лигуньяне с Нуто.

До самой поздней ночи струился свет сквозь ставни агитпункта; на пороге двое или трое припозднившихся фермеров обменивались по пьяни крепкими выражениями; а под натиском сирокко, стряхивая с себя последние капли дождя, развевалось резкими хлопками водруженное над входом партийное знамя с серпом и молотом.

На следующий день с рассветом длинные вереницы повозок и велосипедов начали стекаться из всех поселков к городу Груаро. Можно было подумать — такой многочисленной она была — на большой соборной площади собралась толпа паломников, с той лишь разницей, что у всех в петлицах красовались красные значки, а вместо выходных костюмов манифестанты были одеты во что попало: комбинезоны садовников, блузы рабочих, куртки пастухов, кители бывших партизан, камуфляжные береты полицейских, американские пилотки, германские сапоги. Нуто выделялся на общем фоне своим по мушкетерски завязанным темно-красным платком. В прозрачном и чистом после вчерашнего дождя небе вырисовывались зигзагообразными силуэтами Карнийские горы. Водители автобусов, которые только что привезли к местной почте пассажиров из Удине, Порденоне или других более удаленных городов, спрашивали друг друга за чашечкой кофе под портиком, какова была цель этого шумного скопления народа. Но так как ни полиция, ни карабинеры не показывали носа, они пожимали плечами и садились обратно по кабинам.

В конце тисовой аллеи возвышалась окруженная большим садом вилла Пиньятти, перед фасадом которой располагался усыпанным гравием двор. Часть толпы направилась к вилле с требованием исполнить недавно принятый указ о найме безработных. Пиньятти прятался за ставнями с ружьем в руках. Он уступил давлению и принял у себя делегацию. Эльмиро и трех его товарищей препроводили в темную и сырую комнату с торжественной обстановкой, украшенную мраморной плиткой и возвышавшимися до потолка дубовыми стеллажами. Позолоченные корешки увесистых томов вздымались словно часовые на страже. Пиньятти-отец, чопорный и высокомерный старик, сидел за своим до блеска отполированным бюро. За его спиной в сапогах со шпорами и с ружьем в руках стоял его сын. Эльмиро, смущенный обстановкой и приемом, не решался оторвать взгляд от пола. Сын Пиньятти с саркастической усмешкой спросил его, не потерял ли он чего-нибудь, или, может, претензии манифестантов распространяются также на паркет. Тогда уязвленный Эльмиро вступил в дискуссию, которая, вероятно, закончилась бы для него ничем, но которая продлилась достаточно долго, чтобы в конце концов прибежал управляющий отделом труда и предупредил Пиньятти, что более не может отвечать ни за сохранность дома, ни за их личную безопасность, если они будут упорствовать в своем отказе. Пиньятти-отец удалился из комнаты, но его сын занял его место и подписал контракт по найму ста пятидесяти рабочих.