На ладони ангела

Я по-прежнему облачался в свои парадные одежды только по необходимости, дабы отдать дань светским раутам. И вновь с наступлением ночи, напялив майку, джинсы и старые кроссовки, я ускользал из отеля через кухню. Жалкие лачуги, наудачу составленные из деревяшек и железок, тянулись за городом вплоть до саванны. Залатанные железными прутьями и кусками картона, но огороженные решетками заборов, как будто это были частные виллы. Одна дыра вместо окна, другая — вместо двери. Что не мешало их владельцам натягивать на колья перед входом, наподобие балдахинов, красные тряпки с кричащими узорами. Во что превратилась кокетливая соломенная хижина аборигенов?! Удручающее доказательство вырождения местных обычаев под европейским влиянием, смесь дурного вкуса и нищенского тщеславия, эта вакханалия хибар обезображивала грандиозный вид африканских сумерек. Не знаю, впрочем, чем они меня так пленяли, когда я спешно мчался к своей цели; тем же, наверно, что десять лет спустя толкнуло меня на ночные похождения в Идроскало, хотя искать в более чем десяти километрах от моей квартиры в Риме столь невзрачный антураж у меня явно не было никакой нужды.

За последними земельными участками, на границе с саванной, я быстро откопал футбольное поле на огороженной кустиками лужайке, по которой босоногие гиганты с эбеновой кожей гоняли не по регламенту маленький мячик. Пот сверкал у них на груди и на их мощных бедрах. Завидев меня, они что-то лаконично промычали. Я быстро переоделся и сложил стопочкой свои вещи, после чего сразу пересек боковую линию, проведенную на песке пальцем ноги.

Мы играли — если можно назвать игрой ту беспорядочную суматоху, в которой две разъяренные команды сбивались в настоящую свалку — до тех пор, пока в последних лучах света еще были различимы два ствола аводире [46] , заменявших штанги ворот. После чего… лучше спросить у ночного сторожа в «Хилтоне», в каком часу я звонил в дверь; и сколько раз, в ужасе от украшавших мое лицо бледных синяков, он водил меня в служебную комнату и накладывал мне прохладные компрессы. Мне удавалось как-то скрывать от него пятна крови на брюках. Когда же ею забрызгивались мои белые майки, он вынимал из кармана связку ключей, которой он позвякивал словно амулетом у своего уха, после чего трижды обходил комнату, скача на одной ноге.

46

африканское дерево с мягкой белой древесиной.

Вечером после первого матча, когда я попрощался и отправился обратно в отель, они побежали за мной, схватили за плечи, внезапно повалили на землю и навалились на меня. Но потом для меня, как и для них, футбол стал служить лишь прелюдией и возбудителем. В сумке для обуви, в которую мама упаковала мои лакированные туфли, я вынес из своего мини-бара все бутылки виски, коньяка и водки. Под воздействием алкоголя мои юные банту доходили в своем неистовстве до пароксизма. Они извивались по пыльной земле, грубо, со всей своей силой, наваливаясь всем своим весом. Чтобы не закричать, мне приходилось вгрызаться в землю. Потом, разбитый и запыхавшийся, я слушал, как они с криком улепетывали в лес.

Каждое утро, вслед за горничной в номер входил слуга, а я, не вылезая из кровати, натягивал одеяло на голову, пряча свой фонарь под глазом. Горничная цедила сквозь зубы, что она зайдет позже, а слуга, толкая перед собою столик на колесиках, направлялся прямо к бару, чтобы выстроить новую батарею бутылок. Непостижимыми остались для меня мысли, которые крутились в его голове относительно столь внезапно пустевших за одну ночь полок бара. То ли это естественная апатия, то ли благоприобретенная лень, но люди в этом городе мало чему удивляются. Никто и не думал меня спрашивать, почему на всех приемах и даже в кинозале я неизменно присутствовал в своих черных очках.

40

Я сразу узнал его по походке. Он пританцовывал на ходу, как на пружинах, и хлопал в ладоши в воздухе. Я сидел на краю стены, на виа Джулия. Из лицея Вирджиль возвращались домой последние ученики, все с иголочки, прически по последней моде, в руках стопки учебников, перетянутые ремнем. Их длинные волосы ниспадали шелковыми волнами до плеч. Было слышно, как они отчаянно спорили про Вьетнам, и между строгими дворцами этой улицы, в которых когда-то жили принцы и кардиналы, витало имя Маркюза. Он прошел мимо меня в своей застиранной футболке за пятьсот лир. Коротко стриженые волосы, бритый затылок, за плечами — корзина с буханками хлеба. Я спрыгнул со стены, но буквально прирос к земле, боясь пошевелиться и держа руку на сердце, которое готово было выпрыгнуть из груди. Узнал ли он меня? Или не заметил? Я машинально пошел за ним следом.

«Просто иди за ним. Сам увидишь, куда он тебя приведет». Он меня действительно вел. Он вел меня, куда хотел. Останавливаясь, если я терялся в толпе домохозяек, которые возвращались с Кампо деи Фьоре, нагруженные фруктами и овощами. Снова пускаясь в путь, едва я оказывался у него за спиной, так близко, что различал на его загорелой шее крошечную черную атерому. Невозможно поверить, что по чистому совпадению, хотя он ни разу не повернулся и не посмотрел в мою сторону. Он уходил вперед, подпрыгивая на своих когда-то голубых кроссовках, полинявших под струями римских ливней, снова останавливался, чтобы подождать меня, и снова шел, не переставая хлопать в ладоши, словно играя на цимбалах.

Еще более странным мне показалось его поведение. Я — признанный мэтр искусства знакомиться с мальчиками — плыл как баржа на буксире. Инертно, покорно, пассивно. В кармане брюк я всегда ношу зеркальце, предостережение от дурных встреч. Если б одно из моих век (особенно левое) начало западать, я отказался бы от авантюры. Он свернул с площади Фарнезе в направлении Кампо деи Фьоре. Я воспользовался этим мгновением, чтобы посмотреться в зеркальце. О’кей, результат положительный. И свернул за угол. Он ждал меня, опершись всем своим телом на одну ногу и приподняв другую, едва касаясь ее кончиком земли, словно танцор между двумя па.

Во втором кармане брюк я держал пачку сигарет и зажигалку. Обычно, когда парень мне нравился, я закуривал сигарету и протягивал с улыбкой пачку. Положиться снова на этот прием? Ускорить шаг, обогнать его, вынуть из кармана «нацьонали» и произнести ритуальную фразу? «Не хочешь закурить?» Не знаю почему, но эта уловка мне показалась недостойной. Вопрос, который я задавал сотни раз, застрял бы у меня в горле. За ним раскованность, за ним инициатива. Совершенно новая для меня ситуация. Я бестолково путался в мыслях, я безвольно плелся, охваченный непонятным ужасом, который лишь распалял меня, вместо того чтобы заставить повернуть назад.

На рыночной площади — рандеву огородников Латиума — он поставил свою корзину рядом с каким-то рестораном, свистнул, чтобы предупредить о себе гарсона, который разбрасывал опилки под столиками, после чего углубился в толпу, направляясь к торговке овощами. Крепкая женщина с пышной грудью, где-то на шестом месяце, насыпала ему пакетик мирабелей. Он заплатил, взял пакетик и начал пробираться между прилавками с овощами к возвышавшейся над Кампо статуе. Сев на ступеньку цоколя, он зыркнул глазами, проверяя, иду ли я за ним, и принялся уплетать одну за другой мирабели. Надо сказать, фрукты он ел весьма оригинально. Едва мирабель исчезала у него во рту, он давил косточку ногами, но не спешил разжевывать мякоть, смакуя ее до тех пор, пока она сама не таяла у него на языке. Он смотрел теперь мне прямо в лицо своими хитро улыбающимися глазами. Очередная слива и — «хрясть!» — как только выплюнутая косточка прыгала на каменную плиту; тогда как желтый ароматный бархат фрукта медленно растворялся у него во рту, за его мясистыми губами, которыми он шевелил с серьезностью настоящего гурмана.

Я надеялся, что он предложит мне одну мирабель, и что этот жест откроет передо мною двери. Он съел их все до последней. И только тут мне на память пришел сонет одного из диалектных поэтов, которого я читал в подсобке моего дядюшки. Пакетик со сливами — это классическое средство коммуникации среди юных римлян. Таким нехитрым и простым образом молодые люди признаются друг другу в любви. Выплевывать на землю косточки перед стоящим напротив человеком означало, что человек исторгает из себя все твердое и горькое. Остается же только мягкое и нежное, словно сладкая мякоть пахучей мирабели. Тем временем, не смея поверить (судя по его мало заманчивому поведению, и по тому, что мы ничего не знали друг о друге, даже имен) в неожиданное и внезапное предложение, я стоял как вкопанный, не сходя со своего места.

— Эй! — сказал он, как бы приглашая меня своим жестом. — Ты чего, не видел, что я плюю косточки?

— Видел… но ведь…

— Иди сюда! Думаешь, я не заметил, как ты глазел на меня.

— Ладно, — сказал я, рассмеявшись. — Только ты не знаешь почему.

Я присел рядом с ним.

— Почему? Кадришь меня, да? Думаешь, я совсем дурак, Пьер Паоло?

Я вздрогнул. Мое имя было на устах у всех. Я уже не мог пройти инкогнито.

— К счастью, ты мне нравишься, — добавил он.