На ладони ангела

— Святых Петра и Павла! — вскрикнул я и непроизвольно вздрогнул.

— Ничего себе! — закричал Данило. — Везет же людям! Покупают домик, а под боком у них церковь-тезка.

Церковь квартала Э.У.Р — массивный куб, словно высеченный целиком из мрамора, с сахарной головкой — мне уготовила еще один сюрприз. Над бронзовыми дверьми, сотворенными каким-нибудь академичным ватиканским скульптором, я прочитал, как громом пораженный: О FELIX ROMA QUAE TANTORUM PRINCIPUM ES PURPURATA PR ETI OSO SANGUINE.

— Что это значит? Ты весь побледнел, Пьер Паоло.

— О FELIX ROMA, о благословенный Рим, QUAE ES PURPURATA, ты окрасился в пурпур, PRETIOSO SANGUINE, драгоценной крови, TANTORUM PRINCIPUM, великих владык. Речь, как ты понимаешь, идет о Петре и Павле, замученных во время правления Нерона.

— PURPURATA PRETIOSO SANGUINE, красивый язык, латынь, ничего не скажешь, — прокомментировал Данило, в то время как я, обливаясь холодным потом, нащупывал связку ключей в кармане, как обычно делают сицилийцы в Понте Маммоло, когда им перебегает дорогу черная кошка.

Как случилось, что я выбрал церковь, которая прославляет жертву двух моих святых покровителей? Рим ждал, что и я воздам ему честь своей кровью? Я тоже должен забрызгать пурпуром эти белые ступени, на которых как на постаменте возвышается церковь Петра и Павла? Два моих имени, Петр и Павел, вновь неразлучны… Будучи ребенком, я поклялся закончить незавершенное повествование жития святого Павла. Отказав одному из своих самых пламенных апостолов в мученической кончине, равной — в своей славе и позоре — смерти на кресте Петра, Бог допустил величайшую несправедливость. Тебе надлежит ее исправить, шептал мне чей-то голос, когда я засыпал. И тридцать лет спустя, я мгновенно узнал тот же самый голос. «Не забудь сдержать свое слово, — говорил он мне, — кто знает, не настал ли час?» С дрожью в коленях я присел на ступеньку. Данило молча приник к моему плечу. Я верил в знаки и в их магическое сочетание. Я тщетно перебирал в уме все основания для счастья: затихшая против меня кампания в прессе, мамина эйфория от переезда, присутствие влюбленного Данило — этой надписи с ее огромными буквами, в ста метрах от моей будущей квартиры, было достаточно, чтобы поколебать мою уверенность. Теперь, когда жизнь уже представлялась, если и не такой же гладкой и прекрасной, как мрамор моей белоснежной палаццины, то все же более милосердной, именно теперь темные силы крови призвали меня подчиниться их закону.

Мрамор и кровь. На виа Евфрата Данило остался верен приобретенным в Монтевердо привычкам. Вместо того, чтобы спускаться к Тибру, мы прятались за городом, неподалеку от квартала Э.У.Р., в каких-нибудь зарослях кустарника. Мама, когда было не очень жарко, накрывала на стол в саду. Как и твоя мать, она начала разводить в горшках базилик и мяту. Я увез Данило в Марокко на съемки фильма, потом в Болонью и Сачиле. Более-менее мягкий прием. По крайней мере в прокуратуру не поступило никаких жалоб. Данило отлично справился со своей ролью. В газетах заговорили о нем как о настоящем талантливом актере. Его переполнили радость и гордость, а у меня — гора с плеч. Теперь я мог пригласить на обед своих друзей из литературных кругов и некоторых серьезных особ, полезных для моей работы, критиков, редакторов газет, грандов кино. И я уже не боялся наткнуться на их ироничные взгляды и кривые улыбки, когда с красными от лука глазами Данило, который предпочел помогать маме на кухне, присоединился к столу, за которым мы вели свои профессиональные разговоры. Мама попросила его начистить целую связку лука для спагетти алла фурлана. Это было касарское блюдо, которое мама бойкотировала во время своей ссылки в Монтевердо, и которое она снова взяла на вооружение для гостей на виа Евфрата вместе с пирогом из шарлота, еще одним чиполиновым деликатесом нашей сопредельной с Австрией провинции.

Я удостоился от них комплиментов за свое новое жилье. Преуспевший писатель, знаменитый режиссер, под моим руководством работали Сильвана Мангано, Алида Валли, Джулиан Бекк, Тото, Орсон Уэллс. Издатели и продюсеры предлагали мне контракты. Когда я напишу новый роман? — спрашивал Гардзанти, расстроенный тем, что выпустил только два сборника моих стихов и эссе, которые — беспрецедентный случай для нашей безграмотной страны — уже прекрасно расходились.

В общем, ничто не могло помешать мне наслаждаться достижением полноценной и гармоничной зрелости, обретенной после стольких испытаний, разве что само отсутствие предмета для беспокойств, страх избавиться от страха, ужас, что меня оставят в покое. Мрамор и кровь. Мрамор был у меня под ногами на лестнице, вокруг меня на стенах, он изумлял Данило, он обеспечивал меня (как в той поговорке: одалживают только богатым) более существенными авансами на будущие книги, более высокими бюджетами фильмов, он ласкал мамины ноги, покрытые голубоватыми ревматическими узелками, когда, сидя у окна напротив гранатника, она снимала тапочки и опускала их на прохладные ступени.

Л кровь? Кому я должен заплатить ту цену, что начертана на фронтоне церкви, в которую мама каждое воскресенье уходила на мессу? Какой будет эта пурпурная дань? У Данило был всего один недостаток. Чересчур добрый, чересчур вежливый, чересчур услужливый, он не мог последовать за мной в ночную пропасть моей судьбы.

Однажды ночью, после трех месяцев абсолютной преданности, меня занесло на вокзал. Данило, ничего не подозревая, крепко спал со своими братьями у себя дома. А я бродил под вечнозелеными дубами вдоль археологического музея. Недолго. Слишком пресное удовольствие для меня, слишком предсказуемая авантюра. Банальный товарообмен со случайным полуночником, под высокой решеткой, в относительной безопасности деревьев и кустов, меня бы не устроил. Понаблюдав немного за молчаливыми перемещениями плащей и курток, я понял, что нужно отправляться в другое место. На другой стороне площади меня привлекла своей соблазнительной тенью аркада бара «Италия», притона грубых жиголо. Туда мог отважиться зайти разве что тот, кто был готов к тому, что его обчистят, как липку. Не говоря уже о риске вляпаться в какую-нибудь дурную историю. Я поднял воротник своей куртки, пересек практически пустую площадь, как завсегдатай облокотился на стойку бара и невозмутимо попросил бокал светлого пива — пароль, на который от стены отделился притаившийся в полумраке силуэт.

42

Четверг, четвертого числа: день, как день, за исключением более обильного, чем обычно, ежедневного рациона посетителей, просителей и ходатаев — удел «видного» писателя. На виа Евфрата они слетались как мухи: у меня был отныне собственный дом с благовидной и лестной пропиской, словно я залез на витрину, чтобы стать еще доступнее для всех и вся. Они как будто сговорились и бежали, не стесняясь, всяк на свой лад, со своими частными просьбами и жалобами. Накануне, в два часа утра, вернувшись домой на машине, я наткнулся рядом с гаражом на некого Энцо, одного из моих старых партнеров по футбольной команде «Донна Олимпия». Пришел потребовать несколько тысяч лир, которые, как он клятвенно заверял, я когда-то обещал ему, чтобы купить ему костюм. Он наседал на меня, не замечая, или не желая замечать, фингал у меня под глазом, из-за которого я чуть не выл от боли. Но разве можно отказать парню, который пять часов пас меня под окнами моей палаццины ради удовольствия примерить новенький костюмчик?

Мама разбудила меня в десять часов. «Мама, это ерунда, я стукнулся в темноте о дверь в гараже». Ничего не сказав, мама вернулась с компрессом, который она наложила мне на глаз. Потом перечислила, что нужно сделать в течении дня. Уже звонили: молодой человек из Ченточелле, его выставят на улицу, если он не доплатит сегодня же пять тысяч лир за квартиру; журналист из «Панорамы», просит интервью; секретарь Автоклуба Генуи, приглашает на конференцию; Мария Беллончи, зовет на коктейль. Что касается почты: письмо от начинающего актера, прилагается фотография; рукопись какой-то сардинской поэтессы; ходатайство сенатора-коммуниста за писателя, выдвинутого на какую-то премию, в жюри которой я был включен месяц назад; письмо, написанное красивым детским каллиграфическим почерком, от одного из моих бывших касарских соседей, который предлагает купить у него виноградник; трехстраничное послание с проклятиями от недовольного читателя; чек от одного чудака из литературного салона, который я почтил своим присутствием две недели назад. Римские нравы: этому трюку меня научил Моравиа, когда тебе оплачивают обеды и прочие скучные светские мероприятия. Мой тариф уже наполовину достиг тарифа Моравиа.

— В одиннадцать часов, ты не забыл, к тебе придет Джорджо Бассани?

Джорджо Бассани? Я аж подскочил. Один из «наших» самых известных, самых уважаемых писателей, как твердят дикторы культурных программ на радио. Его тариф должно быть в полтора раза больше моего. Он написал один очень красивый роман, но Джованне Б., моей подруге детства, он понравился, пожалуй, больше, чем мне. Впрочем, приятные воспоминания о крупной израильтянской буржуазии и элегический образ девушки, в которую ты был влюблен, но которая осталась недостижима для тебя, уже не актуальны.

— А в полдень, — продолжила мама, — эти двое, они уже целую неделю рвутся, этот Вальтер Туччи и его друг Армандо.

— Ты не знаешь, чего они от меня хотят?

— Важный разговор, они мне сказали. Важный и срочный, передаю дословно. Принести тебе кофе в твой кабинет?

Чтобы нагнать время, когда я поздно встаю, я не завтракаю и сразу принимаюсь за работу. С чего начать, в этой куче писем и бумаг? Входит мама с чашкой кофе. В другой руке она держит тряпку, чтобы вытереть пыль. (Несмотря на все мои упрашивания, она отказалась взять домработницу.)

— Мама, я тебя умоляю, не сейчас…

Она сдвигает книги на полке, сдувает пыль с газетных вырезок, выбрасывает в мусорную корзину вчерашние окурки. Я понимаю, что мама хочет чем-то поделиться со мной, но не знает, как подступиться к разговору. Она подходит ко мне, шевелит губами. Я раздраженно напрягаю желваки. Она отходит, и, уже с порога, тихо говорит:

— Пьер Паоло… Сегодня день рождения Гвидо. Ему будет сорок три года, тебе это о чем-то говорит?

Она снова подходит ко мне. Я чувствую ее спиной. Не оборачиваясь, я беру ее руку и целую ее пальцы. «Мамочка, — хочется мне шепнуть ей, — благодари его, что он пожертвовал собой, чтобы ты могла полностью отдать себя твоему любимому сыну». Но она, с полным правом, могла бы возразить: «Сыночек, ты же можешь быть счастлив только страдая, так что благодари его, ведь он вынудил тебя жить с угрызением совести, что ты пережил своего младшего брата». И что нам обоим мешает воскликнуть в один голос: «Смотри-ка, а ведь в этом году 5 марта пришлось на Пасху»? Намек на день моего рождения, который фактически совпадет со Страстной. Гвидо оказался бы лишним, в грядущей мистерии. Мы должны остаться одни, только я и мама, для последнего акта скорби.