На лобном месте. Литература нравственного сопротивления. 1946-1986

Генеральные каратели, как показал опыт, из бывших талантов и рекрутируются…

Однако есть ведь и обратные примеры.

Не стал коллаборационистом старейший прозаик Федор Гладков, друг Горького. Ему старость тоже таланта не прибавила. Он так и остался, в школьных учебниках, автором давнего романа «Цемент», а не поздних своих повестей. Тем не менее Федор Гладков не пожелал играть с палачами в их кровавые игры. До конца дней своих.

По-видимому, кроме типового, нужен еще и индивидуальный толчок в спину, который низвергает в омут.

Исследователи современной литературы в СССР, как правило, не касаются внутрисемейных писательских конфликтов, с их мотивациями, порой зыбкими, субъективными и спорными.

Однако кому не известно, как много значат в жизни писателя его тылы. Скажем, против чего возражает или на чем настаивает любимый им человек. Удерживает от бесчестных поступков: «Ты не сделаешь этого!» или, напротив, подталкивает к ним: «Что завтра твои дети будут есть?!»

Нравственному крушению бесхарактерного, недоброго, самолюбивого Константина Федина в большой степени способствовала смерть его первой жены, Д., прямой, честной женщины. Об этом говорили мне и писатели, и их дети, жившие с Фединым десятки лет бок о бок.

Первая жена Федина, утверждали они, не простила б ему подлости. Она была человеком не просто честным, а человеком редкой храбрости: демонстративно, на людях, заговаривала со вдовами и детьми расстрелянных писателей, помогала им.

«Я никак не могла понять в свои восемь лет, почему мама так подолгу простаивает с Д., — рассказывала мне внучка убитого Сталиным писателя Бергельсона. — Д. окликала нас, мы задерживались иногда посреди двора. Мела поземка. Я коченела от холода. А мама, не давая мне удрать, говорила и говорила с Д. О пустяках. Ни о чем.

Только позднее я осознала героизм Д. Ведь здесь, в колодце писательского дома на Лаврушинском, нас видели изо всех окон… И те, кто шарахались от нас, как от чумы. И дворники-стукачи».

…Со смертью Д. Константин Федин перестал стыдиться своих поступков. Одно осталось: «Дайте умереть спокойно!»?

Тогда-то и пристало к нему это прозвище — «Чучело орла».

И в этот раз, в мой последний приход в Союз писателей, оно проплыло мимо меня — безжизненное, с остекленевшими, светлыми до пустоты глазами. Высохшее, словно мумифицированное лицо Константина Федина, с его некогда гордым профилем и хищновато-тонким носом, и в самом деле напоминало не орла, а чучело орла из школьного кабинета биологии.

… Сломленный, почти всегда нетрезвый и остроумный поэт Михаил Светлов, кормившийся переводами с языков народов СССР, однажды был остановлен в Клубе писателей бесталанным толстяком-туркменом, который начал упрекать Михаила Светлова в том, что тот «перевел его стих совсем-совсем неправильный».

— Будешь шуметь, — весело сказал подвыпивший Светлов, — я переведу тебя обратно.

Сколько их появилось в литературе, таких новоявленных «литературных баев», созданных талантливыми русскими поэтами-переводчиками.

Когда-то была нужда в акынах, славящих Сталина; поэты-переводчики «создали» Джамбула и Сулеймана Стальского… От современных джамбулов реже требуют славословия, чаще — участия в травле талантов.

Богатейшие, в своих республиках, домовладельцы и хозяева бесчисленных отар, эти безымянные литературные баи в Москве, на писательских съездах, стали опорой любого мракобесия…

Тот же Михаил Светлов, имея в виду и эту «странность» культурно-национальной политики, придумал такую игру. Открывается, на любой странице, «Справочник Союза писателей», в котором перечислено около восьми тысяч фамилий. Играющий должен проглядеть фамилии писателей на странице и сказать, что эти писатели создали… Назовет — выиграл десятку. Не назовет — покупает Михаилу Светлову сто граммов.

Михаил Светлов от такой игры никогда не трезвел.

И немудрено! Вместе с Фединым и под его началом травили Солженицына, загнали в опалу, а затем в эмиграцию, а Твардовского довели до смерти… Абдумомунов, Шарипов, Мусрепов, Яшен, Кербабаев и т. д. и т. п. Что дали миру они, вознесенные в секретари, парторги, редакторы? Чем знамениты? В библиографических справочниках иногда можно отыскать тусклые названия их книжек, давно канувших в Лету.

Чудную игру придумал веселый циник Михаил Светлов. Беспроигрышную.

Даже если кто-либо из опричников вдруг прошумит книгой-однодневкой, как Корнейчук или Вадим Кожевников, все равно, как точно заметил Вениамин Каверин, «писатель, накидывающий петлю на шею другого писателя, — фигура, которая останется в истории литературы, независимо от того, что написал первый, в полной зависимости от того, что написал второй»…

ЧАСТЬ 4 Проза крестьянской беды

1. «Великая криница» И. Бабеля

Крестьянство несло на себе все беды России — в окопах и тюрьмах, дома и на высылке. Но его постигла особая беда — коллективизация, от которой Россия до сих пор не может оправиться.

Крестьянская беда породила свою литературу и свою антилитературу, от Шолохова и Бабаевского до позднейших «дымзавесчиков» типа Михаила Алексеева или Георгия Радова. Россия наводнена этой антилитературой. «Поднятая целина» или «Кавалер Золотой Звезды» выходили астрономическими тиражами; во многих советских библиотеках книги Шолохова и Бабаевского «учитывают» не экземплярами, а метрами. «У нас восемь метров Шолохова и полтора метра Бабаевского», — сказали мне в одной районной читальне.

У литературы крестьянской беды — судьба деревни. Ее уничтожали всеми способами. Она была развеяна по ветру.

Исчезло вдруг даже напечатанное, широко известное. В послевоенных изданиях И. Бабеля опущены рассказы «У батьки нашего Махно» и «Иван-да-Марья».

«Иван-да-Марья» более всего убеждает в целенаправленности этих изъятий… В рассказе повествуется о том, как с одобрения Ленина была организована экспедиция в Поволжье. Прибыл пароход менять товары на хлеб. «Торговля шла ходко. Со всех краев степи к берегу тянулись медленные потоки телег. По спинам сытых лошадей двигалось солнце».

Бабель не только отмечает солнце на спинах сытых лошадей, он включает в этот рассказ даже не свойственную его стилю журналистскую фразу. Чтоб никаких неясностей не оставалось: «По вычислениям ученых, этот уезд, при правильном в нем хозяйствовании, может прокормить всю Московскую область».

Потоки телег с хлебом, которые тянули сытые лошади, Бабель наблюдал в 1918 году. Ровно через три года — в 1921 году — начался страшный голод в Поволжье…

Изъятый рассказ стал дополнительной уликой, объясняющей, почему проза Бабеля последних лет не увидела света.