На новой земле

Начались танцы, но мои родители продолжали сидеть за столом и, выпив чая и прослушав несколько песен, решили, что им пора отправляться домой. Мама бросала мне через комнату многозначительные взгляды, но я не желала их замечать — я-то прекрасно проводила время, танцуя в компании других детей вокруг жениха и невесты. Конечно, мне хотелось остаться подольше, и, когда я, специально волоча ноги и опустив голову, все-таки подошла к родителям, Дебора возникла за моим плечом.

— Буди, можно Уша останется еще ненадолго? Ей так нравится танцевать! Ну пожалуйста, — сказала Дебора, объяснив, что многие гости поедут в нашу сторону и кто-нибудь из них непременно довезет меня до дома.

Однако моя мать отрицательно покачала головой.

— Уша и так достаточно повеселилась, — сухо сказала она, с трудом засовывая меня в пальто, так как мешали широкие рукава платья. В машине по дороге домой я впервые сказала своей матери, что ненавижу ее. Увы, в течение жизни я повторила эти слова еще много раз.

В следующем году мы получили открытку с фотографией двух новорожденных девочек, единственное известие от семейства Чакраборти за целый год. Мама лишь взглянула на снимок и не стала вклеивать его в семейный альбом, даже не прикрепила к холодильнику, как делала с другими фотографиями. Официально девочек назвали Сранаби и Сабитри, однако домашними именами были выбраны Бонни и Сара. Конечно, у матери были основания для обиды: Пранаб не звонил и не появлялся у нас дома целый год. Он даже не пригласил нас на новоселье в свой новый дом в престижном районе Марблхед, который они с Деборой купили после его перехода на более высокооплачиваемую должность. Какое-то время родители и другие бенгальские друзья по инерции приглашали чету Чакраборти на бенгальские национальные праздники и просто на вечеринки, но, поскольку они или вообще не приходили, или оставались не более чем на час, через какое-то время приглашения прекратились. «Что же, — говорила мать. — Нечего и удивляться этому. Эта американская дрянь получила то, что хотела». С точки зрения матери, вся вина естественным образом ложилась на Дебору, ведь она не только украла у Пранаба его жизнь, но и лишила его самого главного — исторических и национальных корней. Дебора стала врагом номер один, ее ставили в пример того, в какую пучину может ввергнуть мужчину смешанный брак. Впрочем, время от времени Пранаб с Деборой удивляли всех, появляясь на церемонии пуджо вместе со своими совершенно идентичными дочками. Бонни и Сара были беленькие и абсолютно не похожи на бенгалок, они говорили только по-английски и явно не имели никакого представления о бенгальских обычаях. Их не возили каждое лето в Калькутту, их родители не цеплялись за осколки старых привычек и прежнего жизненного уклада и не заставляли детей следовать их примеру. Я отчаянно завидовала их свободе от домашней тирании.

— Ой, Уша, неужели это ты? — всегда говорила мне Дебора. — Как ты выросла, совсем взрослая стала! Скоро ты сможешь подрабатывать няней. Мои девочки будут от тебя в восторге, я в этом не сомневаюсь. Я позвоню тебе.

Но она никогда не звонила.

Когда пришло время и я вступила в пору девичества, меня все больше стали занимать американские мальчики. Ничего из этого не выходило: несмотря на заверения Деборы в том, как я похорошела, в ту пору меня по большей части не замечали. Однако мать почувствовала пробуждение во мне интереса к противоположной половине человечества и приняла все меры для ужесточения контроля: мне было запрещено посещать дискотеки, которые устраивались в школьной столовой в последнее воскресенье каждого месяца; и мать также дала мне понять, что встречаться с мальчиками я не должна. «Не думай, что сможешь выскочить замуж за американца, как это сделал Пранаб-каку», — повторяла мама. Хотя мне было всего тринадцать лет, и о замужестве я вообще не думала, такие замечания вселяли в меня ужас — я чувствовала, как мама вцепляется в меня жесткой хваткой, пытаясь превратить в идеальную бенгальскую женщину. В то время мать устраивала мне истерики по любому поводу: например, когда я сказала ей, что мне пора начать носить лифчик, или когда я просто пыталась отпроситься из дома на пару часов, чтобы посидеть с друзьями в кафе на Гарвард-Сквер. В разгаре скандалов мать часто поминала Дебору как пример худшей матери, какая только может быть. «Конечно, если бы она была твоей матерью, она разрешала бы тебе делать все, что тебе хочется! — воздевая руки к небу, кричала мама. — А почему, ты знаешь это? Потому что ей было бы на тебя наплевать! Ты об этом мечтаешь, Уша, о матери, которой на тебя наплевать?» Когда у меня начались менструации, мама прочла мне целую лекцию, направленную в основном на то, как я должна вести себя с мальчиками. Нельзя разрешать им прикасаться к себе, твердила мать, а потом спросила, знаю ли я, откуда берутся дети. «Конечно знаю, — ответила я, — мы это проходили на уроке биологии. Сперма оплодотворяет яйцеклетку, только и всего». Мама спросила, представляю ли я себе, как этот процесс происходит в жизни. Я хотела было сказать, что это мы тоже проходили в школе, но, взглянув в глаза матери, я увидела в них такой неприкрытый ужас, что быстро соврала, что этого нам учителя не объясняли.

Я начала ей врать, и, конечно, мои друзья помогали мне в этом. Когда я говорила, что ночую у подруги, мы шли на вечеринки. Я пила пиво, целовалась с мальчиками и позволяла им прижимать свои затвердевшие члены к моему бедру и ласкать мою грудь, пока мы лежали на диване или тискались на заднем сиденье машины. С возрастом я все больше жалела мать, ведь я видела, какую безнадежно скучную жизнь она ведет. Она никогда не работала, и единственной целью ее жизни было обслуживание моего отца и меня. После того как уборка была закончена, мать весь день смотрела сериалы по телевизору, и не потому, что они ей нравились, а просто чтобы убить время. В рестораны мы почти не ходили, отец говорил, что это слишком дорого, однако на самом деле, мне кажется, он просто старался проводить в мамином обществе как можно меньше времени. Когда мама начинала очередной скандал, суть которого состояла в том, что ей не нравится жить на отшибе и что она чувствует себя одинокой и несчастной, отец вел себя крайне жестко. Он никогда не утешал ее, в лучшем случае вскользь бросал, что, если Америка ей так не нравится, она всегда может уехать назад в Калькутту, таким образом давая ей понять, что развод нисколько не огорчит его. Я тоже научилась разговаривать с ней таким же презрительным тоном, как и отец, попросту выключая ее из своей жизни. Когда мать кричала, что я слишком долго разговариваю по телефону или слишком долго сижу в своей комнате, я научилась орать ей в ответ. Я кричала, что ненавижу ее, что она производит жалкое впечатление, что она ничего обо мне не знает. Мы обе понимали, что я больше не нуждаюсь в ней, эта перемена произошла так же быстро и необратимо, как когда-то с Пранабом-каку: он тоже перестал нуждаться в ее обществе и исчез из ее жизни.

За год до того, как я поступила в колледж, семейство Чакраборти пригласило нас к ним домой на День благодарения. Мы были удивлены, увидев в числе гостей многих из своих бенгальских знакомых — видимо, Пранаб-каку и Дебора решили организовать что-то вроде встречи старых друзей. Обычно мои родители не праздновали День благодарения; американский обычай сидеть за столом, поглощая безвкусную пищу, отвращал их от подобных торжеств. Для них День благодарения был еще одним из множества других непонятных им американских праздников, таких как День ветеранов или Мемориальный день, очередной повод не выйти на работу, да и только. И все же, приодевшись по-праздничному, мы поехали в Марблхед. Дом производил солидное впечатление: трехэтажный, облицованный серым гранитом, с полукруглым подъездом, заставленным машинами. Он стоял практически на берегу океана; большую часть пути мы ехали вдоль холодного, неприветливого побережья Атлантики, а когда вышли из машины, нас приветствовали крики чаек и плеск волн. В преддверии торжества гостиную практически полностью освободили от мебели — теперь в ней стояло лишь несколько столов, расставленных в форме буквы «П». Столы были накрыты белыми скатертями, тарелки тоже были белыми, а столовые приборы — серебряными, в центре столов красовались композиции из рыжих тыкв. Больше всего меня поразили разбросанные по дому игрушки, собаки, рассыпающие вокруг себя тучи пыльных рыжих волос, и бесчисленные фотографии Бонни и Сары, которыми были завешаны и заставлены все вертикальные и горизонтальные поверхности. Когда мы приехали, женщины еще суетились на кухне, заканчивая готовку (моя мама всегда считала это страшно дурным тоном), и на кухне стоял веселый хаос — голоса людей смешивались со звоном посуды, огромные открытые котлы распространяли вокруг себя дразнящий запах пищи.

Семья Деборы, которую мы видели лишь раз на свадьбе, приехала в полном составе, с женами, детьми, их друзьями и подружками. Сестрам Деборы было уже за тридцать, но их, так же как и ее, можно было спокойно принять за студенток колледжа: они были стройными и длинноногими, и все приехали в джинсах, сабо на босу ногу и вязаных свитерах. Младший брат Деборы Матти, с которым я когда-то танцевала у нее на свадьбе, теперь был уже студентом колледжа в Амхерсте, высокий и белокожий, с широко расставленными серо-зелеными глазами и вьющимися каштановыми волосами. Когда я увидела эту веселую толпу, стругающую овощи на кухне, я чуть не заплакала от злости на мать, которая устроила мне истерику перед отъездом и заставила надеть шальвар-камиз. Мне так хотелось слиться с ними, но, глядя на меня, было совершенно очевидно, что я принадлежу не к ним, а к другой половине гостей, которые столпились в гостиной, разодетые в разноцветные сари, как стая экзотических птиц. Впрочем, Дебора спасла меня — она сразу же взяла меня за руку, привела на кухню и попросила почистить яблоки. Меня поставили рядом с Матти и потихоньку налили мне пива в кружку. Когда еда была готова, нас усадили в порядке «мальчик-девочка», что совсем не понравилось бенгальским матронам. На столе выстроились батареи винных бутылок. Внесли двух индеек — одна из них была фарширована свиными колбасками, другая — традиционным хлебным соусом. У меня чуть слюнки не потекли при виде такой вкуснятины, но я знала, что по дороге домой мать будет ворчать, жалуясь на то, что еда была совершенно безвкусная.

— Нельзя! — вдруг резко сказала мать: кто-то попытался налить ей вина, и она быстрым жестом накрыла свою рюмку ладонью.

Отец Деборы, Джин, встал, чтобы прочесть молитву, и попросил всех сидящих за столом взяться за руки.

— Боже всемогущий, благодарим тебя за пищу, которую мы собираемся вкусить, — начал он.

Мои родители сидели рядом, и к своему удивлению я увидела, что они послушно взялись за руки — темные пальцы отца накрыли бледную руку матери. Я заметила, что Матти, который сидел на другом конце стола, впился глазами в мое лицо. После нестройного хора «Аминь» Джин поднял свой бокал.

— Простите меня, — сказал он, — но я хотел бы воспользоваться случаем, чтобы сказать: давайте выпьем за День благодарения, проведенный в компании индийцев! — Он произнес «индийцев» практически как «индейцев», но этой шутки почти никто не оценил.

Потом встал Пранаб-каку и поблагодарил собравшихся. От выпитого вина он раскраснелся. С годами Пранаб стал гораздо шире в талии, перестал дергаться, как раньше, и руки его больше не дрожали. Он вспомнил свои первые годы в Бостоне, затем вдруг рассказал, как впервые встретил нас с мамой, как он полдня ходил следом за нами, прежде чем решился заговорить. Люди, которые не знали нас, рассмеялись, им показался смешным рассказ об этой встрече и тогдашнее отчаянное состояние Пранаба. Пранаб торжественно обошел столы и остановился около стула, на котором сидела моя мать.

— Вот эта женщина, — патетически воскликнул он, наклоняясь, обхватывая рукой ее плечи и практически приподнимая со стула, — эта женщина спасла меня в тот день. Свой первый день благодарения я встретил с буди. И пусть он был в апреле, а не в ноябре, но тот ужин стал истинным Днем благодарения для меня. Ведь если бы не тот ужин, я непременно уехал бы назад в Калькутту.

Мать, красная от смущения, глядела в сторону. Ей было тогда тридцать восемь лет, она выглядела старше своего возраста, волосы начинали седеть у висков, и теперь она явно больше подходила отцу, чем Пранабу-каку, который, несмотря на объемистый животик, сохранил небрежную красоту своей юности. Пранаб-каку пошел назад к своему месту во главе стола, где он сидел с Деборой, и заключил:

— А если бы я уехал из Америки, я никогда не встретил бы тебя, моя ненаглядная.

И он поцеловал Дебору в губы прямо на глазах у всех гостей, как будто они опять были на свадьбе.

После того как с индейками было покончено, нам раздали вилки поменьше, и сестры Деборы обошли гостей, записывая в маленьких блокнотах, кто какой пирог заказывает, как официантки в ресторане. А после десерта собакам надо было на улицу, и Пранаб предложил прогуляться вдоль берега моря.

— Как насчет того, чтобы немного прогуляться? — громко спросил он, вставая со стула, и родственники Деборы в один голос заявили, что это прекрасная мысль.

Но никто из бенгальских гостей не пошел гулять, наконец-то у них появилась возможность собраться вместе и всласть посудачить. Матти подошел к креслу, в котором я сидела, и, усевшись на подлокотник, склонился ко мне. Мама чуть не упала в обморок от такого зрелища, но кричать с другого конца комнаты не решилась. Матти предложил мне тоже прогуляться, а мне пришлось отказаться — в шальвар-камизе гулять по песчаным дюнам было совершенно невозможно.

— Да брось, у Дебби наверняка найдутся запасные джинсы, — рассмеялся Матти, сигналя Деборе рукой. И меня отвели наверх, где Дебора выдала мне джинсы, толстый свитер и кроссовки. Переодевшись, я стала в точности похожа на нее и ее сестер.