На ножах

– Анонимное письмо… копия… это все не стоит никакой веры.

– Нет, это верно, да что в самом деле нам себе врать: это так должно быть. Я помню, что встарь говорили: красота без нравов – это приманка без удочки; так оно и есть: подплывает карась, повертится да и уйдет, а там голец толкнется, пескарь губами пошлепает, пока разве какой шершавый ерш хапнет, да уж совсем слопает. Ларка… нет, эта Ларка роковая: твой муж правду говорит, что ее, как калмыцкую лошадь, один калмык переупрямит. В ответ на это замечание послышался только тихий вздох.

– Да, вот видишь ли, и вздохнула? А хочешь ли я тебе скажу, почему ты вздыхаешь? Потому, что ты сама согласна, что в ней, в нашей прекрасной Ларочке, нет ничего достойного любви или уважения.

Синтянина на это не ответила ни слова, а голова Ларисы судорожно оторвалась от спинки кресла и выдвинулась вперед с гневным взором и расширяющимися ноздрями.

Форова не прерывала нити занимающих ее мыслей и продолжала свой разговор.

– Нет, ты не отмалчивайся, – говорила она, – мы здесь одни, нас двух никто третий здесь не слышит, и я у тебя настоятельно спрашиваю: что же, уважаешь разве ты Ларису?

– Уважаю, – решительно ответила Синтянина.

– Лжешь! Ты честная женщина, ты никого не погубила и потому не можешь уважать такую метелицу.

– Она метелица, это правда, но это все оттого только, что она капризна, – отвечала генеральша.

– Да вот изволишь видеть: она только капризна, да пустоголова, а то всем бы взяла.

– Ну извини: у нее есть ум.

– Необыкновенно как умна! Цены себе даже не сложит, клочка не выберет, на какой бы себя повесить! И то бы ей хорошо, а это еще лучше того, ступит шаг да оглянется, пойдет вперед и опять воротится.

– Все это значит только то, что у нее беспокойное воображение.

– Ну, вот выдумай еще теперь беспокойное воображение! Все что-нибудь виновато, только не она сама! А я вам доложу-с одно, дорогая моя Александра Ивановна, что как вы этого ни называйте, – каприз ли это или по-новому беспокойное воображение, а с этим жить нельзя!

Генеральша пожала плечами и отвечала:

– Однако же люди живут с женщинами капризными.

– Живут-с? Да, с ними живут и маются и век свой губят. Из человека сила богатырь вышел бы, а кисейный рукав его на ветер пустит, и ученые люди вроде вас это оправдывают: «Женщина, женщина!» говорят. «Женщины несчастные, их надо во всем оправдывать».

– Я не оправдываю ни женщин, ни Ларисы, и, пожалуйста, прошу тебя, не считай меня женским адвокатом; бывают виноватые женщины, есть виноватые мужчины.

– Как же вы не оправдываете Ларису, когда вы ее даже уважаете? – настаивала майорша.

– Я в Ларисе уважаю то, что заслуживает уважения.

– Что же-с это, что, позвольте узнать? Что же вы в ней уважаете?

– Она строгая, честная девушка.

– Что-с?

– Она строгая к себе девушка; девушка честная, не болтушка, не сплетница; любит дом, любит чтение и беседу умных людей. А все остальное… от этого ей одной худо.

– Она строгая девушка? Она честная? Поздравляю!

– Разве ты о ней каким-нибудь образом узнала что-нибудь нехорошее?

– Нет, образом я ничего не узнала, а меня это как поленом в лоб свистнуло… но только нечего про это, нечего… А я сказала, что не хочу, чтоб Андрей Иванович принимал как святыню ее, обцелованную мерзкими губами; я этого не хочу и не хочу, и так сделаю.

Разгорячившаяся Форова забылась и громко хлопнула по столу ладонью.

– Да! – подтвердила она, – я так сделаю: дрянь ее бросила, а хорошему я не дам с ней обручиться.

– Дрянь бросила, а хороший поднимет, – проговорила Синтянина. – Это так нередко бывает, моя Катя.

– Ну бывает или не бывает, а на этот раз так не будет! Клянусь богом, мужем моим, всем на свете клянусь: этого не будет! Подыми только его господь, а уж тогда я сама, я все ему открою, и он ее бросит.

– Как же ты можешь за это ручаться? Ну, ты скажешь ему, что она капризница, но большею частью все хорошенькие женщины капризны.

– Нет, я и другое еще скажу.

– Ну… ты, положим, скажешь, что она кого-то когда-то поцеловала что ли… – произнесла, несколько затрудняясь, генеральша, – но что же из этого?

– Так это ничего! Так это по-твоему ничего? Ну, не ожидала, чтобы ты, ты, строгая, чистая женщина, девушкам ночные поцелуи с мерзавцами советовала.

– Я и никогда этого не советовала, но скажу, что это бывает.

– И что это ничего?

– Почти. Спроси, пожалуйста, по совести всех дам, не случалось ли им поцеловать мужчину до замужества, и ручаюсь, что редкой этого не случалось; а между тем это не помешало многим из них быть потом и очень хорошими женами и матерями.

– Ну, а я говорю, что она не будет ни хорошей женой, ни хорошей матерью; мне это сердце мое сказало, да и я знаю, что Подозеров сам не станет по-твоему рассуждать. Я видела, как он смотрел на нее, когда был у тебя в последний раз пред дуэлью.

– Как он на нее смотрел? Я ничего особенного не видала.

– Именно особенно: совсем не так, как глядел на нее прежде. Бровки-то с губками видно уже наприторели, а живая душа за душу потянула.

– Что это?.. другая любовь, что ли?

– Да-с.

– Это любопытно, – уронила с легким смущением в голосе генеральша.

– А ты не любопытствуй, а то я ведь, пожалуй, и скажу.

– Пожалуйста, пожалуйста, скажи.

– Да ты же сама эта живая душа, вот кто!

– Ну ты, Катерина, в самом деле с ума сходишь.

– Нимало не схожу: ты его любишь, и он к тебе тоже всей душой потянулся, и, придет время, дотянется.

Генеральша еще более смущенным голосом спросила:

– Что за вздор такой, как это он – дотянется?

– Да отчего ж нет? Ты молода, ему тридцать пять лет, а мужу твоему дважды тридцать пять, да еще не с хвостиком ли? Иван Демьянович умрет, а ты за Андрюшу замуж выйдешь. Вот и весь сказ. – Не желаешь, чтобы так было?

Послышался шорох, и две женские фигуры в обеих смежных комнатах встали и двинулись: Лариса скользнула к кровати Подозерова и положила свою трепещущую руку на изголовье больного, а Александра Ивановна сделала шаг на средину комнаты и, сжав на груди руки, произнесла: