На ножах

«Умный человек! – мелькнуло в ее голове. – Что хотите, а с таким человеком все легче делается, чем с межеумком», – и она ласково позвала Горданова к столу, усердно его угощала и даже обмолвилась с ним на «ты».

– Кушай хорошенько, – сказала она, – на хлеб, на соль умные люди не дуются. Знаешь пословицу: губа толще, брюхо тоньше, – а ты и так не жирен. Ешь вот эту штучку, – угощала она, подвигая Горданову фрикасе из маленьких пичужек: – я это нарочно для тебя заказала, зная, что это твое любимое.

Горданов тоже уразумел, что Глафира поняла его и одобрила, и ласкает как покорившегося ребенка. Он уразумел и то, что этой покорностью он еще раз капитулировал, но он уже решился довершить в смирении свою «борьбу за существование» и не стоял ни за что.

– Вот видишь ли, Павел, как только ты вырвался от дураков и побыл час один сам с собою, у тебя даже вид сделался умней, – заговорила Бодростина, оставшись одна с Гордановым за десертом. – Теперь я опять на тебя надеюсь и полагаюсь.

– А то ты уже было перестала и надеяться?

– Я даже отчаялась.

– Я не понимал твоих требований и только, но я буду рад, если ты мне теперь расскажешь, чем ты мною недовольна? Ведь ты мною недовольна?

– Да.

– За что?

– Спроси свою совесть! – отвечала, глядя на носок своей туфли, Глафира.

Горданов просиял; он услышал в этих словах укоризну ревности и, тихо встав со своего места, подошел к Глафире и, наклонясь, поцеловал ее лежавшую на коленях руку.

Она этому не мешала.

– Глафира! – позвал Горданов.

Ответа не было.

– Глафира! Радость моя! Мое счастье, откликнись же!.. дай мне услышать твое слово!

– Радость твоя не Глафира.

– Нет? Что ты сказала? Разве не ты моя радость?

– Нет.

– Нет? Так скажи же мне прямо,Глафира; ты можешь что-нибудь сказать прямо?

– Что за вопрос! Разумеется, я вам могу и смею все говорить прямо.

– Без шуток?

– Спрашивай и увидишь.

– Ты хочешь быть моей женой?

– Н… н… ну, а как тебе это кажется?

– Мне кажется, что нет. Что ты на это скажешь?

– Ничего.

– Это разве ответ?

– Разумеется, и самый искренний… Я не знаю, что ты для меня сделаешь.

Горданов сел у ее ног и, взяв в свои руки руку Глафиры, прошептал, глядя ей в глаза:

– А если я сделаю все… тогда?

– Тогда?.. Я тоже сделаю все.

– То есть что же именно ты сделаешь?

– Все, что будет в моих силах.

– Ты будешь тогда моею женой?

Глафира наклонила молча голову.

– Что же это значит: да или нет?

– Да, и это может случиться, – уронила она улыбаясь.

– Может случиться!.. Здесь случай не должен иметь места!

– Он имеет место повсюду.

– Где нет воли.

– И где она есть.

– Это вздор.

– Это высшая правда.

– Высшая?.. В каком это смысле: в чрезвычайном может быть, в сверхъестественном?

– Может быть.

– Скажи, пожалуйста, ясней! Мы не ребята, чтобы сверхъестественностями заниматься. Кто может тебе помешать быть моею женой, когда мы покончим с Бодростиным?

– Тс!.. Тише!

– Ничего: мы здесь одни. Ну говори: кто, кто?

– Почем я знаю, что и кто? Да и к чему ты хочешь слов?

Она положила ему на лоб свою руку и, поправляя пальцем набежавший вперед локон волос, прошептала:

– Да… вот мы и одни… «какое счастье: ночь и мы одни». Чьи это стихи?

– Фета; но не в этом дело, а говори мне прямо, кто и что может мешать тебе выйти за меня замуж, когда не будет твоего мужа?

– Тсс!

Глафира быстро откинулась назад к спинке дивана и сказала:

– Ты глуп, если позволяешь себе так часто повторять это слово.

– Но мы одни.

– Одни!.. Во сне не бредь о том, чем занят, – кикимора услышит.

– Я не боюсь кикиморы; я не суевер.

– Ну, так я суеверка и прошу не говорить со мной иначе как с суеверкой.

– Ага, ты меня отводишь от прямого ответа; но это тебе не удастся.

– Отчего же? – И Глафира тихо улыбнулась.

– Оттого, что я не такой вздорный человек, чтобы меня можно было втравить в спор о вере или безверии, о боге или о демоне: верь или не верь в них, – мне это все равно, но отвечай мне ясно и положительно: кто и что тебе может помешать быть моею женой, когда… когда Бодростина не будет в живых.

– Совесть: я никогда не захочу расстроивать чужого счастья.

– Чьего счастья? Что за вздор.

– Счастья бедной Лары.

– Ты лжешь; ты знаешь, что я не думаю на ней жениться и не женюсь.

– А, жаль, она глупа и будет верною женой.

– Мне это все равно, ты не заговоришь меня ни Ларой и ничем на свете; дай мне ответ, что может помешать тебе быть моею женой, и тогда я отстану!.. А, а! ты молчишь, ты не знаешь, куда еще увильнуть! Так знай же, что я знаю, кто и что тебе может помешать! Ты любишь! Ты поймана! Ты любишь не меня, а Подозе…

Но Глафира быстрым движением руки захватила ему рот и воскликнула:

– Вы забываетесь, Горданов!

– Да, да, ты можешь делать все, что тебе угодно, но это тебе не поможет; я дал тебе слово добиться ответа, кто и что может тебе помешать быть моею женою, и я этого добьюсь. Более: я это проник и почти уже всего добился; твое смущение мне сказало кто…

– Кто?.. Кто?.. Кто?.. – перебила его речь, проникшаяся вдруг внезвпным беспокойством, Глафира. – Ты проник… ты добился…