На орловском направлении. Отыгрыш

Впрочем, при Леониде Ильиче, а тем паче при Юрии Владимировиче — не возбранялось. И даже поощрялось. Пару раз в газетах промелькнули заметки в полтора десятка строк. Да ещё в выпускном классе историчка, настропалённая неугомонным Санькой, договорилась с администрацией «Дормаша» насчёт экскурсии на мемориал. Громко сказано — мемориал. Песочно-серая стела с очертаниями трёх склоненных женских лиц и Вечный огонь, обрамлённый пятиконечной звездой. Ни одного намека на событие, которое все больше и больше занимало Саньку, принимая очертания той самой — главной в жизни — темы. Тётушка из профкома, которой поручили встретить школяров, выдала речитативом заученный раз и навсегда текст (все это Саньке, разумеется, уже было известно) и посторонилась, пропуская гостей к постаменту — возложить цветы.

Потом наступил принципиально новый жизненный этап — вздумалось ему, потомственно сухопутному, пойти в Морфлот. А так как ни здоровьем, ни соображалкой он обижен не был, привела его судьба на АПРК «Орёл». Служил, как говорится, не тужил, для души ностальгически кропал стишки о родном крае, изобилующие штампами типа «крылатый мой город», но, в отличие от многих и многих, своё место в литературе осознавал — предпоследнее с конца — и не публиковался даже в боевых листках. Изредка бывая на малой родине, с маниакальным упорством исследователя продолжал раскапывать материалы по обороне Орла, попутно перезнакомившись со всеми краеведами, интересующимися периодом, и переругавшись с доброй половиной из них по поводу того, можно ли считать действия десантников и чекистов обороной. Вопрос, впрочем, не стоил выеденного яйца — альтернативного термина предложить никто не смог, разве что самые упёртые продолжали твердить, как мантры: «Орёл сдали без боя».

Это вот самое «без боя» занозой сидело в сознании Александра Васильевича. В сотый раз пытался он понять, как случилось, что командующий войсками округа, располагая достаточной информацией и некоторыми резервами, никак не проявил себя в организации обороны. Как случилось, что в Орле, когда в него вошли танки Гудериана, мирно бегали по рельсам трамвайчики, на заводских территориях громоздилось упакованное, готовое к транспортировке оборудование, а в госпиталях оставалось более тысячи раненых…

В двухсотый раз перечитывал Александр Васильевич старательно выписанный в блокнот фрагмент из воспоминаний Ерёменко и к сегодняшнему дню уже заучил их наизусть слово в слово: «Я знал, что в это время в Орле было четыре артиллерийских противотанковых полка. Кроме того, в районе Орла сосредоточился гаубичный артиллерийский полк, который должен был перейти в подчинение фронта, но так как он был далеко от линии фронта и не успел прибыть к определенному сроку, я передал его Орловскому военному округу для усиления обороны города. В распоряжении штаба округа имелось также несколько пехотных частей, находившихся в самом городе. Начальник штаба округа ответил мне по телефону, что обстановка им понятна и что оборону Орла они организуют как следует. Он заверил меня даже, что Орёл ни в коем случае не будет сдан врагу…»

Ну, «не будет сдан» — это, мягко говоря, максимализм. Но вот почему единственными, кто оборонялся, выигрывая… нет, не выигрывая — выгрызая каждый час, чтобы дать возможность перебросить войска под Мценск, оказались чекисты — вопрос вопросов… хотя, опять же, нет — всего лишь один из больных вопросов. Что же до десантников — так они же из резерва Ставки, прибыли в город буквально перед самым боем. А где все те, кто находился «в распоряжении штаба округа»?..

В трехсотый раз отыгрывал Годунов различные варианты развития событий, неизменно начиная с допущения: «А если…»

Вернувшись в свою маленькую квартирку на окраине Орла, он все свободное время посвящал будничным размышлениям, в какое бы русло направить дальнейшую судьбу — хозяин он ей или не хозяин? — и борьбе с моментально выработавшимся синдромом навеки сошедшего на берег моряка, то бишь с тотальным разочарованием в жизни за пределами крейсера. Верным союзником в этой борьбе выступала она — одна, как сказал бы классик, но пламенная страсть. Желание дознаться, почему же под Орлом в октябре сорок первого все пошло наперекосяк, сопровождаемое абсурдной мыслишкой — эх, а ведь все могло случиться совсем иначе!

Катализатором, как это ни странно, служили высокомудрые «а если» компьютерных стратегий и альтисторических книжек. Как и у большинства (эпитет «молчаливого» тут более чем уместен, ибо большинство это не мельтешит на экране, не публикует одиозных мемуаров, не эстетствует, не эпатирует, не судит, не рядит, а если и подличает, то, как правило, втихаря), у него, у Годунова, в реале был ограниченный набор социальных ролей. Сын, внук, командир, подчинённый — это все в прошлом. Пассажир маршрутки, покупатель в магазине, сосед склочной бабульки, меланхоличного дедульки и ещё двух с половиной — трёх сотен душ, проживающих в ординарной хрущобе… При всем богатстве фантазии наберется не больше дюжины заурядных ролей. То ли дело стратежки! Впрочем, со вздохом признавал Годунов, это в пятнадцать лет лестно ощущать себя гением и рулевым. А когда тебе втрое больше и твоя судьба, если не моргая смотреть правде в глаза, под стать хрущобе — типовая, бесперспективная и неремонтопригодная, то геймерские амбиции, мягко говоря, неадекват. И вообще, даже в период подростковой социализации Александр Васильевич не примерял на себя роль колыхателя земли. Сотрясателя воздуха — это ещё куда ни шло, на такое всякий способен. Особенно если рюмка была не последняя.

Тем не менее, к стратежкам он пристрастился… а началось-то все ещё в период службы с невинных тетрисов и пасьянсов! Точнее, началось с того, что ему опротивела, обрыдла и осточертела продукция самого важного из искусств. Прежние герои казались архаичными, как ламповые телевизоры, новые сплошь и рядом оскорбляли его эстетическое чувство — а оно у Годунова было, хотя он, не признающий дамского слова «эстетика», обычно говорил «чистоплотность».

Поиск себя на тридцати квадратных метрах изрядно затянулся, и не было уже рядом ни материально озабоченной жены, ни приятелей-доброхотов. То есть не было ничего, что составляет жизнь обычного благополучного человека. Порой ему казалось: окружающий мир — искусственный и пустой, словно бело-красная банка из-под «Кока-Колы», люди не живут, а только выполняют примитивнейшую программу: «спать, работать, есть, совокупляться, спать, работать»… Чтобы избавиться от этого ощущения, Годунов, выключив надоедливо бормочущий «зомбоящик», доставал из шкафа пару альбомов в тёмно-вишнёвых коленкоровых переплетах и погружался в застывшие на бумаге мгновения того, настоящего, мира. Его собственного мира нерастраченных попусту надежд.

Вот на одном листе — немногочисленные снимки со свадьбы родителей. Отец — в отутюженном кителе с воротом-стоечкой, уже без погон и петлиц, но латунные пуговицы со звёздами ещё не спороты. По тем послевоенным годам нормально: многие фронтовики «донашивали второй срок». Мама в простом светлом платье и с кружевным шарфиком вместо фаты. Вот — широкоглазый стриженый паренек в необмятой фланке с гюйсом на плечах и звездастым якорем на пряжке. Первый «увал» в мореходке… Вот — веселые лица под бескозырками, играют мышцы под обтягивающими тела тельняшками, двумя ровными крыльями подняты весла яла 6-Д: соревнования по гребле на День ВМФ СССР. А тут — фотографии офицерских лет: то в кителе, то в тужурке, то в робе. Вот на этом фото он при полном параде гуляет по Ленинграду. А на этом — в родимой БЧ-5, опирается рукой о переборку. Лицо усталое, и без того тонкий нос совсем заострился, чисто выбритые щеки проваливаются. Да, тяжёленек был тогда поход…

Сейчас, конечно, Годунов смотрится презентабельнее: с годами обзавёлся небольшим «командирским» брюшком, в волосах мелькает проседь (друзья по службе, помнится, смеялись: «Как на шкурке у песца!»), аккуратно подстриженные небольшие усы прикрывают шрамик на рассеченной в детской драке губе. Но все так же горда офицерская выправка и сильны моряцкие руки. Что же до морщин на лбу — так оно и к лучшему: авось умнее покажется и уж точно — солиднее. Как полагается не просто домоседу, а отшельнику.

Впрочем, Александр Васильевич не сомневался: достаточно сделать небольшое усилие, чтобы выйти из этой ненормальной изоляции, по сравнению с которой автономное плавание равноценно праздничному собранию в аристократическом клубе, примерить новую жизненную роль и дальше пошагать.

Ну, и сделал. Перешёл дорогу, открыл дверь ближайшей школы и обернулся преподавателем ОБЖ и начальной военной подготовки.

Эйфории от обретенного дела он не испытывал. А кто сказал, что при отсутствии эйфории нельзя вкладывать в работу душу? И, тем паче, добросовестно выполнять обязанности? В перечне самых необходимых человеческих качеств добросовестность заняла бы у Годунова почётное первое место. Увлечённость — не путать с идиотской эйфорией! — второе. Отсутствие эйфории позволяло сохранять душевное спокойствие и ясность мыслей в условиях перманентных бабских склок, осложнённых диспропорцией между образовательным уровнем склочниц и их же уровнем жизни. Наличие увлечённости провоцировало Александра Васильевича на поступки, коих должностные обязанности от него не требовали.