На осколках разбитых надежд

В конце концов Рихард сдался около трех часов ночи и, понимая, что вряд ли заснет сейчас, вышел в сад, чтобы шуршание листьев под ногами успокоило его раздражение и злость из-за неуспеха. Там и нашла баронесса сына — стоящего в полной темноте ночи и устремившего взгляд к звездам.

— Все еще болит голова? Я могу дать веронал, если хочешь, — проговорила она, касаясь плеча Рихарда. Но он только покачал головой, чувствуя себя таким бессильным, как никогда раньше. — Ты что-то вспомнил еще? О, Ритци, ты никогда не думал, что амнезия — это своего рода Божий дар? Забыть обо всем плохом, что было раньше, и никогда не вспоминать об этом.

— Странно слышать слова о Боге от тебя, мама, — произнес Рихард, зная, что мама никогда не была истово верующей, в отличие от дяди Ханке и Биргит. Для нее походы в церковь ограничивались лишь службами на Пасху и Рождество и чьим-нибудь венчанием, на которое она была приглашена.

— Ты поверишь во все что угодно, Ритци, когда захочешь, чтобы случилось чудо, — ответила баронесса таким тоном, что он не мог не коснуться ее ладони, по-прежнему лежащей на его плече. — Я молила Его, чтобы моя вера в твое спасение оказалась истинной. Я молила его о чуде тогда, я молю Его и сейчас. Каждый день, Ритци.

— Чтобы я наконец-то вспомнил?

— Нет, мой дорогой, — коротко ответила мать. Ее ладонь выскользнула из-под его руки, когда она отступила от него на несколько шагов. — Я молю, чтобы никогда не настал тот день, когда ты оставишь меня.

— Я не думаю, что мне позволят вернуться в небо, мама, — наконец-то озвучил Рихард то, что крутилось в его голове постоянно с тех пор, как он открыл глаза и обнаружил, что не может контролировать половину своего тела и речь. — Никто еще не возвращался в эскадрилью, получив золотой знак [94] . Я получил эту метку в Гренобле перед отъездом.

94

Знак 1-й степени (золотой) вручался за пять или большее количество ран, а также за серьезные ранения такого рода, как полная потеря зрения или серьезное повреждение опорно-двигательного аппарата.

— Я говорю не об этом, мой мальчик, — с горечью ответила баронесса. Он не видел ее лица в темноте — просто светлое пятно, но сразу же почувствовал что-то неладное в этих словах. Сжалось сердце от нехорошего предчувствия.

— Ты что-то знаешь? Скажи! — попросил он глухо. Сердце в груди так и бухало от волнения в этот момент в оглушающей тишине ночи. Но баронесса только запахнула халат плотнее, прячась от прохлады сентябрьской ночи, и заверила его, что это просто нервы разыгрались у нее перед завтрашним визитом на осмотр к генералу Тённису, только и всего.

Сам Рихард почти не волновался. Для него это был очередной этап к комиссии, на которой решится его судьба. Что может сказать ему доктор такого, что он не слышал прежде? Чем сможет вернуть ему воспоминания, которые все еще скрывались от него в дальних уголках разума? Но все же Рихард надеялся, что теперь, когда он откажется от своих мнимых галлюцинаций, в истинности которых был уверен, дело пойдет немного иначе. Он терпеливо в который раз позволил себя обследовать и ответил на все вопросы доктора.

Да, головные боли все еще бывают, но уже терпимее. Нет, у него никогда не было приступов эпилепсии. Да, память постепенно возвращается к нему, и он уверен, что уже полностью здоров. Нет, больше никаких заблуждений, теперь он точно знает, что было в реальности, а чего быть не могло никак.

— Позвольте на этот счет судить мне самому, — проговорил доктор, поправляя рукав халата, который уже успел испачкать в чернилах, пока писал результаты осмотра Рихарда. — Значит, вы отказываетесь от своих воспоминаний о супруге, я вас верно понимаю?

— Абсолютно, — произнес Рихард. Для всех окружающих его воспоминания о Лене действительно были фантазиями. Не было смысла сейчас усложнять свое положение. И тем более не было смысла рассказывать о том, что его жена — нелегалка, которую он, судя по всему, переправил в Швейцарию, помогая уйти от рук гестапо.

— А знаете, я вполне могу найти природу их появления, — вдруг сказал Тённис, еще раз пролистывая записи своих коллег из госпиталей на Сицилии и в Гренобле. — Вы говорили, что принимали «Первитин» за время, пока вас не нашли итальянцы. У вас при себе было три таблетки, и вы приняли их разом, потому что боялись потерять сознание, верно? Разве дивизионный доктор не предупреждал вас о дозе «Первитина», которую нельзя принимать? На данный момент нам известно, что превышение дозы влечет за собой обострение чувств, а иногда — что особенно важно — галлюцинации. Поэтому вашу парамнезию, допускаю, можно отнести насчет действия лекарства. Вы можете быть спокойны, господин гауптман, ментальное расстройство вам не грозит. Но меня беспокоят ваши головные боли, ускоренный пульс и перепады кровяного давления. Вы быстро восстанавливаетесь после такой травмы, буду откровенен, но все-таки я не думаю, что нам следует торопиться с комиссией. Я понимаю, что вы рветесь на фронт, но ваша первоочередная задача перед фюрером и рейхом — привести себя в полный порядок. Вернуться для вас означает самоубийство, господин гауптман. А вы нужны своей матери. Ну, и конечно, своей стране.

Баронесса была просто счастлива подобным решением доктора, а вот Рихарда оно привело в отчаяние. Ему казалось, что жизнь для него словно остановилась на моменте аварии, и он ничего не мог сделать, чтобы снова запустить ее ход.

— В Розенбург? — как-то слишком эмоционально отреагировала баронесса, когда он сообщил о своем желании уехать в Тюрингию. Он сумел договориться о перерыве в курсе восстановительных процедур в госпитале, которые, к слову, казались ему абсолютно бесполезными. И был уверен, что воздух родной земли пойдет ему на пользу. Особенно горный воздух Орт-ауф-Заале, куда он намеревался отправиться после того, как преклонит голову у урны с прахом дяди.

— Ты собираешься в Розенбург? Но зачем? Ты же так хотел восстановиться поскорее!

— Не вижу, как мне может помешать поездка в Тюрингию. Наоборот, местный воздух и термальные воды источника у Орт-ауф-Заале пойдут мне на пользу. И быть может, вызовут какие-либо перемены к лучшему. Сейчас я пока явно топчусь на месте. Кроме того, мне нужно забрать мои вещи. Хочу предстать перед комиссией в следующем месяце со всеми наградами, а они остались в Розенбурге.

— Дорогой, я могу сама привезти тебе вещи, не стоит из-за этого делать перерыв в лечении, — проговорила баронесса. — Ты же знаешь, я готова на все ради тебя. Даже поехать в деревню осенью, когда все так промозгло и сыро.

И Рихард согласился с матерью, что скорее всего, так будет лучше. Хотелось поскорее разделаться со всеми назначенными ему процедурами и приблизить день окончательного обследования. Но в ту же ночь, когда ему снова не спалось, и он снова раз за разом прокручивал воспоминания о Лене, вспомнил, что в момент их первой встречи они были в парке Розенбурга. Потому что у их ног крутились Артиг и Вейх. А этот фрагмент потянул за собой другой — о том, как он однажды летом встретил Лену на станции. Рихард вдруг вспомнил, что она почему-то выделялась среди прочих — без шляпки, без багажа. Просто стояла на площади перед зданием станции и ждала, когда он сбежит по ступеням. И вспомнил острое облегчение, которое ощутил в тот момент.

Словно он потерял ее и никак не мог найти, как ни пытался, но обошлось, вот она, перед ним… Живая и здоровая.

«Милая, садись в авто…». Легкий почти мимолетный поцелуй. Она злилась, что он не встретил ее на станции. Да-да, именно так. И эта злость так и угадывалась во всем ее облике тогда — в поджатых упрямо губах, в сложенных на груди руках. Вальтер, полицейский, который остановил их для проверки документов, еще похабно пошутил, что кому-то явно не повезет ночью.