На осколках разбитых надежд

Все сходилось. Сбежавшая русская служанка, о которой говорила мать, и есть Лена. Он сам сделал для нее документы и организовал переход в Швейцарию. И сделал это, скорее всего, когда узнал, что у их связи будут явные последствия. Его ребенок. Потому что в голове тут же всплыло воспоминание о том, как касался ладонью ее большого обнаженного живота. Жаль только, что не помнил ни ощущений, ни эмоций, которые должен был чувствовать при этом прикосновении.

Зато Рихард помнил другое. Ее хрупкость. Лена была такой маленькой и тонкой, какими он всегда представлял себе сказочных лесных дев в детстве. Ее ладонь запросто тонула в его руке. Он помнил, как Лена становилась на цыпочки, когда они целовались, иначе не выходило из-за большой разницы в росте. И как Рихард приподнимал ее, чтобы их глаза были на одном уровне, и чтобы он мог заглянуть в их глубину и убедиться, что она чувствует то же самое, что и он.

Ни с чем не сравнимое наслаждение и оглушительное чувство счастья и жажду жизни. Лишь рядом с этим человеком. Но не только в эти минуты, но и навсегда. Непозволительная роскошь по нынешнему времени испытывать такое.

У Рихарда при этом воспоминании даже кончики пальцев закололо, которые он когда-то запускал в распущенные волосы Лены. Для него сейчас вдруг стало невыносимым желание узнать, что с ней все в порядке. Именно знать, а не строить догадки на основе собственных скудных воспоминаний и предположений связного системы «Бэрхен».

А еще вдруг захотелось увидеть Ленхен. Пусть только на один короткий миг. Даже не касаясь. Просто увидеть, чтобы утолить эту мучительную тоску внутри. И Рихард вдруг подумал о фотокарточке, которую держал в руке перед тем самым последним вылетом. Почему-то раньше не приходило в голову, куда она делась, эта карточка.

Осталась ли лежать рядом с недописанным письмом в его планшете? Нет, он вдруг вспомнил, что в планшет спрятал только лист бумаги и химический карандаш. Значит, она должна быть в личных вещах? Но он точно знал, что в коробке, переданной матери его товарищами, сейчас лежали только ордена и медали, записная книжка и другие мелочи. Никаких фотокарточек в ней не было, Рихард тщательно проверил все, как только приехал из города в замок. А письма были только от матери, дяди Ханке, сослуживцев по Западному и Восточному фронтам и знакомых из Берлина и Вены.

Быть может, он хранил письма от Лены в каком-то особом месте? Нет, вряд ли. Его денщик Франц определенно собрал бы все, что нашел в его комнате на Сицилии. А писем было не так мало, чтобы носить их с собой в кармане пилотного комбинезона или рубашки. Это было бы совсем неудобно.

Ни писем, ни фотокарточек в коробке не было. Зато Рихард нашел черно-белые негативы в большом конверте на самом дне, под книгами. Он быстро просмотрел в свете электрической лампочки каждый кадр, угадывая те, что снимал на Восточном фронте и здесь, в Розенбурге. А потом нашел и те, что искал, и вспомнил моменты, когда делал эти кадры. Здесь и Орт-ауф-Заале, на день Труда.

Она не была беременна.

Рихард еще раз просмотрел внимательно негативы, вглядываясь в каждую линию. Потом снова, чтобы убедиться, что глаза его не обманули. Фигура девушки на негативах была по-девичьи стройна. Как такое может быть? Он ошибся в датах? Рихард снова взглянул на записи в новой записной книжке, которую ему подарили еще в госпитале в Гренобле, чтобы он записывал все, что восстановит в памяти. Нет, все верно по отпускам. Он никак не мог быть в другие даты здесь, в Германии. И он отбросил книжку в приступе злости от себя подальше, куда-то в угол, ощущая собственное бессилие.

Доктора правы. Как его можно выпустить в небо в бой с противником, если он не может совладать с своим разумом?

Приезжать в Розенбург было ошибкой. Рихард чувствовал себя в этих стенах как-то странно. Словно за приоткрытой дверью скрывается что-то от него, но когда он подкрадывался и распахивал эту дверь, то обнаруживал за ней пустоту. Могло ли такое быть, что он действительно принял галлюцинации из-за лекарства за реальные воспоминания прошлого? В конце концов он вдруг отчетливо вспомнил, как после приема «Первитина» достал из кармана смятую фотокарточку, чтобы почерпнуть в ней силы. Ему нужно было взглянуть на нее. Хотя бы в последний раз.

Куда делась эта карточка потом? Наверное, уронил в воды Средиземного моря, когда потерял сознание. Или итальянские моряки посчитали ее мусором, когда поднимали его из надувной лодки. Может, все это ему просто привиделось? Игра разума на фоне травмы, как говорил доктор Тённис. И просто была девушка, которой он помогал перейти границу во Фрайбурге, а все остальное придумал его разум…

В ту ночь Ленхен пришла к нему. Скользнула светлым призраком в спальню. Пробежала легко босыми ножками бесшумно по ворсу ковра. Смело вошла в его объятия, когда он обхватил руками ее, забирая в плен, с наслаждением становясь ее пленником в ответ. Это был настолько реальный сон, что Рихард ощущал мягкость длинных волос Лены, в которые запускал ладони, чтобы удержать во время настойчивого поцелуя, выплескивая всю свою накопившуюся страсть и тоску по ней. Чувствовал ее кожу, когда скользил по ее тонкому телу ладонями, но особенно — как Лена цеплялась пальцами за его плечи, когда Рихард входил в нее. Это был настолько реальный сон, что он ощутил себя подростком, ступившим в пору созревания, когда едва успел добежать до ванной комнаты.

Что если и все остальное было всего лишь фантазией? Будоражащим нервы, до удивительного похожим на явь, но сном, который он принял за реальность? Значит, доктора все-таки правы. Значит, разум все-таки отказывает ему…Разве он не получил подтверждение тому, что его воспоминание о беременности Лены — плод его галлюцинации? И что тогда действительно настоящее? Что в его жизни было реальным, а что пусть и желанным, но придуманным? Может, он ошибся в своих рассуждениях? Ведь никаких доказательств, что Ленхен и есть маленькая русская из Розенбурга. А быть может даже, женщина, которая живет в его сердце, не существует вовсе…

Ранним утром Рихард забрал вахтельхундов из вольера и, погрузив в автомобиль, поехал в город, чтобы телефонировать знакомому доктору, работавшему в «Красном кресте». Но швейцарец разочаровал его своим ответом — никаких писем его коллеги не привозили. Если бы не собаки, которые ждали Рихарда в «опеле», он бы, наверное, уехал сразу же в Берлин, получив этот ответ. Ведь больше искать в Розенбурге ему было нечего. Но Артиг и Вейх не заслуживали быть брошенными хозяином, и Рихард вернулся в замок, разминувшись с матерью, которая, как выяснилось, уже успела приехать из столицы и ждала его в одной из гостиных.

— Я не ждал тебя здесь, — сообщил он баронессе, после того как коснулся губами ее руки и получил ответный поцелуй в лоб. Мать выглядела встревоженной, ее лицо под слоем пудры и румян было белым, и он испугался, что ей стало хуже. Баронесса тут же поспешила заверить его, что для тревог нет причины.

— Ты уехал так неожиданно, что я не могла не встревожиться. Что заставило тебя сделать это? Посреди ночи…

— Я ловил за хвост ускользающие воспоминания, — полушутя-полусерьезно произнес Рихард. — Но тщетно. Ничего нового.

— Мне жаль, — каким-то странным тоном произнесла баронесса. — Зато я привезла хорошие новости, Ритци. Я узнала, что вскоре ты будешь повышен в звании. Этот вопрос был временно отложен из-за твоего нездоровья, но теперь он снова открыт. И не забудь — перед аварией ты сбил двух британцев. Это было сказано entre nous, но все уже решено.

В любом другом случае душа Рихарда наполнилась бы радостью при этом известии. Но тот факт, что об этом повышении узнала первой баронесса в Берлине, подсказал ему предположение о том развитии событий, которое он бы ни за что не желал.