На осколках разбитых надежд

— А ты ожидал иного после того, как мы убили их майора, расстреляв его в спину в воздухе? Ты думал, они будут действовать иначе после этого убийства? Напомню, что в начале боя один из наших тоже покидал машину, и в него не стреляли «Иваны» почему-то.

— Я не понимаю, ты защищаешь русских сейчас, Ритц? — недоуменно взглянул на него друг. — Не стоит. Не приписывай им нашего немецкого благородства. То, что они не стреляли тогда в Шулле — лишь случайность. Ты просто их не знаешь еще, как я. Их подлую сущность и звериную жестокость, на которую их толкает слепое идолопоклонничество своему кровососу Сталину. Они все отравлены до самых костей этим ядом, и ничто не поможет уже этим животным стать людьми. Они действительно не люди, Ритц. Поэтому с ними нельзя вести себя так, как с французами и даже с поляками. И чем скорее ты поймешь это, тем лучше. А еще мой тебе совет — лучше поехать сейчас в Керчь с остальными и разделить с ними сегодняшний успех. Мы разгромили сегодня «Иванов» почти наголову, и в определенной части этому твоя заслуга, несмотря на все возникшие маленькие разногласия. Мы ведь все так ждали твоего приезда, чтобы потом говорить своим детям, что летали с самим Рихардом фон Ренбек. Ты — ас, Рихард, ты мастер воздушного боя! Ты лучший из лучших, и я уверен, что сейчас где-то там у себя русские обсуждают твое появление здесь, и скоро на тебя самого начнется охота, когда ты сам отказался от подобного. О, поверь, они хорошо знают наших асов и будут рады любой ценой избавиться от тебя. И у них не будет никаких сантиментов, как у тебя, что нападать из-за облаков или заходить со стороны солнца — подло и недостойно. Ты — герой нации и фюрера! Ты — «Сокол Гитлера», Рихард! Помни об этом и делай все, чтобы твоя семья, наш народ и наш фюрер по-прежнему гордились тобой! Любой ценой, Рихард, даже переступая через себя!

Глава 48

Следствие по делу Рихарда длилось медленно. Промозглый и дождливый ноябрь сменился холодным декабрем, принесшим морозы, проникающими в каждый угол каменной тюремной камеры и пробирающими буквально до костей. Каждое утро после ночи, проведенной под одеялом, тонким как лист бумаги, приходилось разбивать пленку льда, которой покрывалась вода в тазике для умывания. И охранники, и тюремный доктор, навестивший Рихарда после того, как того, как и несчастного в соседней камере, свалил жесткий бронхит, удивлялись этому медленному течению дела.

Обычно все происходило быстрее, рассказывал ему шепотом доктор при осмотре, обдавая то и дело неприятным запахом перегара. В форте Цинна задерживались недолго — от пары недель до месяца максимум. Камеры здесь не пустовали никогда. Изменников рейха хватало, особенно в последние месяцы. Кто-то позволил себе бросить неосторожную фразу «пораженческого характера» или хранил при себе запрещенные книги или листовки, кто-то был замешан в действиях против безопасности рейха, кто-то отказался выполнять приказы начальства, а кто-то дезертировал с фронта или уклонялся от призыва, не желая воевать. В форте содержались не только ожидающие суда, но и те, кто уже побывал перед лицами судей и получил свой приговор: отправку на фронт для продолжения службы в рядах «испытательных войск 500», так называемых штрафных батальонах, пересылку в исправительные лагеря для дальнейшего заключения или расстрел во дворе тюрьмы. Рихард хорошо запомнил тот самый первый день, когда он услышал залп выстрелов, и затем дикий нечеловеческий вой отчаяния и злости других узников, прокатившийся по тюрьме от окна к окну. Никто не знал, чем закончится заключение в этих стенах, но всем было ясно одно — отсюда никто не возвращался на свободу. И короткое следствие с последующим жребием о том, как быстро ты умрешь и насколько мучительно, казалось одновременно и благом, и злом. Потому для всех было так удивительно, что узник камеры под номером 27 так долго задержался в ней в ожидании суда.

— Полагаю, что вашу судьбу определенно решают не здесь, — доверительно шептал доктор, когда прослушивал легкие Рихарда. Ему повезло — бронхит отступил, пощадил его, в отличие от соседа в камере 28. Тот сгорел от пневмонии буквально за считанные дни, простудившись в холодных стенах форта либо в камере, либо под ледяным душем в подвале, куда водили заключенных раз в неделю. Только тогда, во время еженедельной помывки, и можно было отследить, как часто меняются соседи по камерам.

Говорить друг с другом было строжайше запрещено, потому узнать, кто и за что из них оказался в этих стенах, было нельзя. Но все же иногда можно было переброситься шепотом, чтобы хотя бы не сойти с ума в том, что их окружало. Например, узник камеры 28 был осужден за то, что привез с Восточного фронта листовку со списком попавших в плен товарищей и призывом прекратить войну. Ему было всего девятнадцать, это был глупый мальчик, выросший единственным ребенком в семье и не видевший жестокости, пока не попал на фронт. Он заметил имя сына соседей в этой листовке и сохранил ее, чтобы показать тем, когда попадет домой в ближайший же отпуск после ранения. Именно соседи и донесли на этого мальца, как рассказал Рихарду всезнающий тюремный врач.

А вот в камере по другую сторону от Рихарда содержался настоящий хищник СС, которого без труда выдавали наколки на теле и острый взгляд. Он держался особняком от всех и был уверен в своей невиновности. Доктор рассказал Рихарду, что этот сосед был обвинен в дезертирстве, и судя по всему, будет расстрелян во дворе форта после суда. Поверить в это было очень сложно, и Рихард не мог не усомниться в словах эскулапа, купить расположение которого было так просто, как выяснилось.

— Но это действительно так, — обиделся доктор, заметив это недоверие. — Он и правда самовольно оставил расположение своей части в Остланде, где-то под Смоленском, напился как свинья и попытался уехать в Германию. Как говорит, сдали нервы, нужно было отдохнуть, а отпуск не давали уже год. Я не видел более уравновешенного человека, если говорить откровенно, когда осматривал его при поступлении. Но судя по его рассказам, от его должности у любого рано или поздно случится срыв. Если только он не последний шизофреник, — и поймав вопросительный взгляд Рихарда, пояснил. — Он был заместителем командира одной из зондеркоманд и лично участвовал в каждой из операций. Вы ведь служили в Остланде. Должны понимать, что это такое. Так вот, был момент слабости, когда ваш сосед устал убивать, и из-за этого короткого момента он и находится здесь.

— Вы так откровенны со мной, — иронично произнес Рихард, стараясь не отвлекаться на знакомое название подразделения, которое снова едва не затянуло в воспоминания из Остланда. Если другие возвращения памяти он приветствовал и сам помогал восстанавливать по крупицам моменты прошлого, то эти он ненавидел всей душой и не пытался даже помогать разуму.

— Знаете, мне это ничем не грозит, по сути, — в том же тоне ответил ему явно задетый его словами врач. — Вы, конечно, можете донести на меня, но вашу участь это ничем не облегчит. Поэтому все сказанное мной отправляется сразу в могилу, ведь каждый в этих стенах стоит там одной ногой. И вы в том числе, фон Ренбек.

Кто еще был подкуплен матерью, помимо тюремного врача и надзирателей? Рихард не смог бы ответить на этот вопрос. Видимо, баронесса долго искала выход, как помочь сыну в тюрьме и в итоге все-таки его нашла, в очередной раз совершив невозможное, по мнению Рихарда. В начале декабря в его камеру принесли ночью посылку с постельным бельем, книгами, шахматной доской, теплой одеждой и порошком от вшей, которые за пару недель просто замучили. А вместо ужасной тюремной еды ему теперь приносили раз в день скудную, но нормальную пищу, чтобы поддержать силы. Но самым важным было то, что доктор навещал его во время приступов головных болей и лично размешивал для него порошки, облегчая страдания.

— Я не могу оставить вам лекарства. Если с вами что-то случится, я рискую своим местом, — оправдывался тюремный врач, когда собирал лекарства в свой чемоданчик, унося с собой. — А я ни за что на свете не хочу попасть на фронт. Лучше здесь, в Германии…

…вправлять вывихнутые конечности и поддерживать жизнь в избитых после допросов заключенных, чтобы те могли дожить до суда и получить «заслуженный» приговор рейха.

Рихард не мог не дополнить мысленно эту фразу, но не озвучил ее. Что толку для того? Каждый сам выбирал свой путь. Тюремный доктор пошел по своему. Господь ему судья на этом направлении. А что рано или поздно этот суд будет, у Рихарда не было сомнений.

Только вера в Бога сейчас и удерживала самого Рихарда от того, чтобы наконец закончить свой собственный. И в то, что, если он все-таки разобьет голову о каменные стены или бросится в пролет с лестницы, как это сделал один из заключенных пару недель назад, когда их вели на еженедельную помывку, Рихард попадет в ад. Нет, не адские муки пугали его. А понимание того, что он будет лишен возможности найти там, за той самой чертой, Ленхен, чтобы провести с ней Вечную жизнь. Да, она была не крещена и не верила в Бога, но Рихард был убежден, что она все равно была спасена милосердием Божьим, и Он допустил ее в рай после Небесного суда. А значит, сам Рихард должен сделать все, чтобы попасть к ней.

Как когда-то она держала его на грани, не позволяя потерять себя, так и сейчас воспоминание о ней заставляло смиренно и с достоинством проживать каждый день, ожидая момента долгожданного воссоединения.

Доктор каким-то образом выполнил просьбу Рихарда и принес ему отобранные при аресте крест (правда, золотую цепочку кто-то уже умыкнул, видимо, заменив ее обычным текстильным шнурком) и фигурку балерины. У него не было под рукой писем и фотографий Ленхен, и память снова медленно стирала слова и жесты. Все, что оставалось ему сейчас, когда воспоминания раз за разом выбивали из равновесия, настоящее было полно боли и страха, а о будущем совсем не хотелось думать — это обломок музыкальной вещицы. Как явное доказательство того, что когда-то в его жизни была любовь, дающая силы и заставляющая желать невозможного.

Его потянуло к ней сразу же. Необъяснимое влечение не только тела, но и души, которое так и заставляло его держаться рядом с ней. Как мальчишка, который ищет любую возможность побыть рядом с той, кого все никак не может выбросить из головы. Он невольно подглядывал, как она сервирует стол или убирает в комнате, отмечая изгибы тела, отблеск эмоций в глазах или убежавшую тонкую прядь, выбившуюся из узла волос под косынкой. Хотелось подойти со спины, обнять хрупкие плечи, уткнуться лицом в местечко между шеей и ключицей и так стоять долго-долго, вдыхая запах ее кожи. Не видеть ее лица, на котором без труда можно было разгадать ненависть к себе. Ненависть побежденного к победителю.