На осколках разбитых надежд

Слова, от которых у всех в гостиной на Егерштрассе пробежался холодок по коже. Потому что каждый здесь понимал, что это не просто слова. Это реальные угрозы.

— Начинается «охота на ведьм», — произнес Людо глухо, отводя воротник рубашки от шеи, словно ему не хватало воздуха. Лена только позднее поняла смысл его слов, когда само время показало, что он имел в виду.

Разумеется, начальник бюро и думать забыл о том, что хотел «публичной порки» Лены на завтрашнем собрании. Вся редакция гудела, как встревоженный улей, передавая сведения о «неофициальной» стороне покушения тайком в курилках или в углах кабинетов.

— Рехнуться можно! — раскуривала Ильзе сигарету, отойдя от остальных на приличное расстояние. Она вызвала Лену из бюро на короткий разговор, чтобы успокоить ее, сообщив, что ее данные так и не запрашивали в отделе кадров. — Ты ведь слышала вчера?.. Это просто рехнуться! Говорят, это просто кучка заговорщиков, но это не так. Граф фон Штауфенберг! Его расстреляли прямо там, на месте, вместе с его адъютантом фон Хафтеном. Все сплошные «фоны»! Да еще и почти все генералы, как говорят! Недаром нам твердили, что все эти «фоны» совершенно ненадежные в политическом отношении. Фюрер был прав во всем. Сейчас пойдет чистка везде, Лене. Мести будут без особого разбора, потому будь осторожна. Не обсуждай ни с кем это покушение. А лучше — осуждай его яростно. Даже в вашем бюро есть те, кто слышит и записывает все лишнее.

— Ты же знаешь, что я…

Но Ильзе не дала ей договорить. Оборвала на полуслове, резким щелчком отправив в ведро окурок.

— Я знаю, Лене. Но все равно!..

Ильзе оказалась права. Германию залихорадило, причем так, что удивляло Лену всякий раз. Каждый день выходили газеты с сообщением о «каре», которая постигла тех, кто был причастен к заговору (многие кончали жизнь самоубийством) или о том, что гестапо арестовало очередного заговорщика. Месть рейха пала не только на них, но и на всю семью, вплоть до двоюродных братьев и сестер. «Кровная месть» [144] . Так называли газеты этот варварский способ наказать тех, кто планировал переворот и потерпел в этом поражение.

144

Sippenhaft (нем.). На следующий день после покушения были арестованы не только жена и дети Штауфенберга, но также его мать, теща, братья, двоюродные братья, дядья, тетки (и все их жены, мужья, дети). Гиммлер так оправдывал репрессивные меры против родственников: «Пусть никто не говорит нам, что это большевизм. Нет, это не большевизм, это древний германский обычай… Когда человека объявляли вне закона, то говорили: этот человек предатель, у него дурная кровь, в ней живет предательство, она будет вытравлена. И вся семья, включая самых отдаленных родственников, истреблялась. Мы разделаемся со Штауфенбергами вплоть до самых отдаленных родственников…» Впоследствии эта практика распространилась на семьи других заговорщиков.

Людо белел всякий раз, когда читал эти новости, словно ему самому грозило разделить эту участь. Лену же удивляло, сколько среди этих людей, которых осыпали проклятиями в статьях газет, тех, кто принадлежал к кругу фон Ренбек. Некоторые имена она узнала — они были на письмах, приходивших на имя баронессы, а у одного графа та даже как-то провела несколько дней в австрийском имении. Заговор шел не только из дворянского круга, он был зарожден и воплощен в армии, среди высокопоставленных лиц. Невольно приходил в голову вопрос, как бы поступил Рихард, будь он жив на этот момент.

Знал бы он о том, что происходит в его кругах? Принимал бы в этом участие? Или он остался бы по-прежнему верным присяге, которую когда-то дал своему фюреру? Вопросы, на которые ей уже никогда не узнать ответов. И наверное, это было только к лучшему…

Через неделю на фоне начавшихся казней заговорщиков и продолжающихся арестов, которые буквально наводнили газеты своими страшными заголовками и фотографиями казненных (отчего Лена бросила даже мельком просматривать листки), Германию снова встряхнуло. Едва успел начаться рабочий день, когда вдруг было приказано прекратить работу и прослушать объявление рейхсминистра Геббельса, недавно назначенного уполномоченным по тотальной мобилизации. Сообщение шокировало многих и вызвало настоящую волну тревожных шепотков, которые не утихали еще несколько дней. Все понимали, что означает «тотальная мобилизация». Если в 1943 году она только слегка проредила ряды сотрудников редакции, то сейчас это будет совсем не так. Рейху не хватало солдат и рабочих рук на военных заводах. Все другие источники пополнения резервов были исчерпаны.

— Я видела списки, — успокоила Лену Ильзе, когда они обедали вместе спустя три дня после этого объявления, в первый же рабочий понедельник. — Я боялась, что твой начальник включит и тебя в них, но он, видимо, решил не убирать тебя из бюро. Не пришлось даже вмешивать в это дело знакомых…

Речь шла о списке людей, которые увольнялись из редакции. По негласному распоряжению Геббельса необходимо было уволить не менее половины персонала. Счастливчики, которые не попали в этот список, не сумели скрыть своей радости, хотя и испытывали смутное чувство вины перед теми, кто с завтрашнего дня должен был обратиться в бюро трудоустройства и по распределению рабочего фронта занять место на военном заводе независимо от пола и возраста. Как и обещала Лене Ильзе, ее имени в этом списке не было. Она по-прежнему оставалась в редакции в своем бюро машинисток.

Судьба снова оказалась к ней благосклонна, или, по словам Кристль, Господь был милостив и спас от напастей. И это же немка повторила через месяц, когда на Фрайталь обрушилась британская авиация.

Это случилось совершенно неожиданно. Едва Лена вернулась из столовой с обеда, который как обычно разделила с Ильзе, на улицах завыли сирены, а в редакции заговорило висящее на стене радио, озвучивая предупреждение о налете. Давно позабытые звуки войны, ввергающие на мгновения в бесконтрольную панику, которую с огромным трудом удалось обуздать и заставить себя спуститься в подвал здания редакции. Никто не верил, что будут бомбить Дрезден. Все только и сетовали, что эта воздушная тревога лишь отвлекает от дел, и многим придется остаться после окончания рабочего дня, чтобы завершить начатое. После увольнения половины состава персонала работы не убавилось, а вот страх быть уволенным и отправиться на заводы плотно засел под кожу. Потому и строго придерживались рабочей дисциплины и еще тщательнее выполняли обязанности.

Налета действительно не было. Быть может, в подвале была удивительная шумоизоляция, но никаких звуков, напоминающих бомбардировку, не доносилось. Спустя несколько минут дали сигнал отбоя. Кто-то даже ушел из убежища раньше, как отметила Лена с удивлением. Это в Берлине боялись налетов, а в Дрездене слепая убежденность в безопасность города царствовала в умах даже сейчас.

— Это Фрайталь! — нашла Лену на рабочем месте Ильзе, едва они вернулись к работе. — Бомбили Фрайталь. В основном, старались попасть по станции, но досталось и городку. Я пыталась дозвониться до аптеки, но никто не ответил.

Тревога за Гизбрехтов моментально вспыхнула в душе. Они оба, выходит, попадали под удар. За военнопленных Лена почему-то сейчас не так сильно переживала — был четверг, а разгрузка угля происходила строго по субботам. Значит, больше шансов попасть под налет было у пожилых немцев.

Удивительно, но начальник отдела отпустил ее без лишних объяснений. И дело было не только в родственниках, которые были во Фрайтале. Лена была записана в отряд по разбору завалов после бомбардировок и должна была занять свое место в отрядах рабочих добровольцев, как только налет прекращался.

Она с трудом добралась до Егерштрассе. Руки и ноги и так тряслись от волнения и тревоги, а при подъезде к городку, над которым еще издалека были заметны столбы дыма горящих домов, эти эмоции только усилились. Дышать было сложно не только из-за дыма горящих домов и пепла, который уже начинал першить в горле, но и из-за комка эмоций в груди. Она и думать забыла, как это страшно, когда вокруг царят смерть и ужас, и вот война вторглась в ее хрупкий, пусть и обманчивый насквозь мир снова.

Лене надлежало нацепить на рукав повязку добровольца, как только въехала во Фрайталь, но она торопилась прежде узнать, что с Гизбрехтами все в порядке, когда уже пешком, катя велосипед рядом с собой, пробиралась по улицам городка между обломками от домов, ямами от воронок и глыбами вздыбленного асфальта. Осторожно огибая раненных, сидящих тут же на земле, суетящихся добровольцев и остработников, разбирающих завалы.

Первой на ее пути была аптека, которая располагалась стена в стену со зданием администрации городка. Теперь же от обоих домов осталась только общая стена и осколки боковых стен. Конторки с лекарствами были похоронены под балками. Лене оставалось надеяться, что Людо ушел из аптеки в убежище, едва услышал звуки тревоги. Иначе он определенно бы не выжил при попадании бомбы.

А вот Егерштрассе не пострадала вообще, как выяснилось, как и часть других улиц, лежащих подальше от центра и от станции. Лена нашла взволнованных Гизбрехтов внутри их небольшого домика. Как выяснилось, Людо при первых же звуках сирены запер аптеку и побежал домой изо всех сил, зная, что Кристль будет переживать вдвойне, если он не будет рядом во время налета. Так и пересидели бомбардировку в подвале рядышком, надеясь, что бомбы томми упадут в стороне от их дома, и они выйдут из подвала живыми. С ними же пережидала налет и фрау Дитцль с детьми, потому что в ее собственном доме не было такого подземного этажа, а лезть в маленький погреб с двумя детьми было затруднительно.