На осколках разбитых надежд

Рихард не знал, повлияли ли его слова на дальнейший ход событий, или это просто стало совпадением. Но спустя пару дней после этого совещания было принято решение, что не будет больше никаких новых сцепок с существующими самолетами. Все становилось гораздо проще. Взяв за основу опыт русских, которые с первого же года войны на Востоке жертвовали собой, тараня немецкую технику, было принято решение, что теперь летчикам следовало делать именно это — подлетать максимально близко к цели и направлять машину с дополнительным грузом — бомбой для усиления взрыва и повреждений, прямо на нее. Правда, в отличие от коммунистов, немецкое командование не желало терять пилотов. «По возможности сохраняя жизнь путем оставления машины», гласила новая директива.

Почему он вызвался добровольцем для испытания этой возможности? Рихард не хотел признаваться даже самому себе, уже позднее, когда восстанавливался после травм в очередной раз в госпитале. Твердил себе, как мантру, повторяя написанное в рапорте полковнику Хейглю, что считает свой опыт вполне достаточным для того, что проверить, возможно ли это сделать, чтобы после, уже основываясь на этом опыте, остальные летчики знали по действиям, как сохранить свою жизнь в этом опасном маневре. Ведь Рихарду уже столько раз прежде доводилось покидать машину во время боевых действий. Не то что многим молодым добровольцам эскадры, которые прежде не сталкивались даже с экстренными ситуациями в небе.

Но на самом деле он просто хотел все прекратить. Раз и навсегда. Это подвешенное состояние, когда не принадлежишь самому себе. Непонятное положение в люфтваффе, потеря прежних ориентиров и остальное — более страшное, о котором не хотел думать и старательно запирал в удаленных уголках своего разума. Перестать быть частью этой страшной пьесы, которая с каждым актом становилась все безумнее и безумнее. Это был отличный шанс умереть, но не попасть под подозрение в намеренности смерти, а значит, не ставило под удар семью и родных. И Рихард едва не уступил этому желанию остаться в машине, направленной на цель на земле — старый каменный мост, который был давно закрыт по причине обветшалости.

Быстрая смерть — не благо ли сейчас?

Но инстинкт самосохранения и желание помочь своим опытом тем, кому предстоит только этот смертельный риск быть пилотом управляемого на таран самолета, взяли свое, и Рихард все же откинул фонарь, чтобы вылезти из кабины и прыгнуть из машины, в смертельном пикировании стремительно идущей к земле. Счет шел буквально на секунды, он торопился и все же допустил ошибки, отталкиваясь ногами от самолета при прыжке. То ли самолет чуть сменил траекторию, то ли ветер бросил Рихарда обратно на машину, но его ударило с такой силой в спину, что вышибло дух. А потом он снова ударился обо что-то, но уже головой, теряя сознание. Ему повезло из последних сил перед этим вторым ударом дернуть вытяжной трос, выпуская полотно парашюта. Иначе бы он просто разбился при падении. А так отделался очередным легким сотрясением мозга, сильными ушибами поясницы и левого плеча, когда его, потерявшего сознание, изрядно протащил по земле ветер, играя в куполе парашюта.

— Значит, это правда? — допытывалась мать, навестившая Рихарда в госпитале в Берлине в первый же день, как ему разрешили посещения. — Ты теперь в «эскадре самопожертвования»? Как ты мог так рисковать своей жизнью? Разве ты не понимаешь, что твоя роль в ином? Что больше пользы для рейха ты принесешь на фронте? Сущее безумие быть испытателем чужих идей, пусть и на благо государства! Оставь это фанатикам и безумцам, Рихард!

Удивляться тому, откуда мать знает секретную информацию, не было ни сил, ни желания. Потому Рихард ничего не сказал, а только приложил палец к губам, призывая ее молчать по этому поводу. Но она все же удивила его. Когда вдруг неожиданно уткнулась лицом в его плечо и залилась тихими слезами. Рихард не видел ее с марта, когда они были на пышном приеме в рейхсканцелярии по случаю Дня Памяти Героев, и поразился тому, как мать изменилась за эти месяцы. Сильно похудела, осунулась, хотя по-прежнему держала высоко и гордо голову, а спину прямо. Впрочем, эта слабость, которую она вдруг себе позволила, быстро была прогнана прочь, и баронесса стала прежней хладнокровной представительницей старого прусского рода.

— Я поговорю с рейхсмаршалом Герингом, — решительно заявила она, стирая пуховкой пудры следы слез на своем лице в отражении маленького зеркальца. — Ты все-таки «Сокол Гитлера»! Они должны были отказать тебе в этом! Твоя жизнь — особенно ценна!

— Ты помнишь, о чем мы говорили после моего выхода из тюрьмы? — тихо ответил он. — Это не мое добровольное желание, мама. Это плата за то, что не нахожусь сейчас в трудовых бараках. Ты можешь не верить мне, как и прежде, но это факт. Я не принадлежу себе, мама. У меня нет права выбора. Впрочем, у меня его почти не было и раньше, верно? Лишь иллюзия…

— Я прошу тебя!.. — баронесса подошла к двери его индивидуальной палаты и выглянула за нее осторожно, проверяя нет ли кого-то за ней. А потом повернулась к нему, бледная, с дрожащими уголками губ, выдававшими ее волнение с головой.

— Ты становишься невыносим! Я не хочу говорить ни о рейхе, ни о войне, ни о долге, ни о чем другом подобном! И о себе я тоже не хочу говорить! — прервала его мать на полуслове, разгадав невысказанный вопрос, который едва не сорвался с губ Рихарда. — Давай только о хорошем сейчас, мой мальчик. Ведь хорошее — это лучший доктор, всем это известно. У меня кое-что есть для тебя, дорогой, небольшой секрет. Наш с тобой секрет. И он непременно обрадует тебя, я уверена.

Мать щелкнула замком сумочки, висевшей у нее на локте, и достала письмо. На какое-то мгновение Рихард вдруг подумал, что она принесла одно из посланий Лены, которые были уничтожены после его ареста. Решил почему-то, что мать все-таки сохранила хоть что-то из прошлого, до сих пор волнующего его, как выяснилось сейчас, когда сердце так и пустилось в бешеной пляске в груди. Он думал, что сумел забыть, но нет, никак не удавалось. И он по-прежнему жаждал получить хотя бы крохотный отголосок из того прошлого, которого когда-то стало всем миром для него. Безумие! Ведь именно оно и губит его сейчас.

— Не прочтешь? — обеспокоенно проговорила баронесса, когда Рихард убрал письмо под подушку, взглянув на строки, написанные чуть угловатым почерком Адели. — Мне стоило огромных трудов наладить связь с Брухвейрами сейчас. И это удивительно, что на протяжении стольких лет твоя невеста не только помнит о тебе, но и готова идти на такие поступки — принять незнакомую ей женщину в Швейцарии по твоей просьбе (да-да, не смотри так, я читала и письма Адели к тебе!) или устроить шумиху в британской прессе во время процесса, чтобы его не «замолчали». Ты так и не понял, откуда во вражеских газетах появилось твое имя, и рейху пришлось думать, как вывернуться из этой ситуации. Адель определенно заслуживает того, чтобы ее письмо прочитали и даже более того — чтобы на него ответили, не считаешь так?! Хотя бы из благодарности!

— Когда-то ты даже имя ее слышать не желала, — напомнил Рихард, скрывая за фасадом привычной отстраненности свое удивление и любопытство этой перемене. — А теперь называешь Адель моей невестой и готова стать посыльным между нами?

— Ты никогда прежде не позволял себе так разговаривать со мной, — холодно ответила баронесса. — Что ж, желаешь продолжать в таком тоне, то изволь. Я просто узнала, что невестка-мишлинг — это не самое страшное зло. Все познается в сравнении, и я превосходно убедилась в этом на своем опыте!

Мать и сын схлестнулись жесткими взглядами после этой реплики. Теперь эта встреча мало напоминала свидание близких людей, судя по тому холоду, что вдруг наполнил госпитальную палату.

— Ты едва не погиб из-за этой русской. И не один раз, как выходит! И должен уже понимать, что есть женщины, которые толкают к гибели, а есть такие, что станут спасением. Адель — из числа последних, как бы я ни хотела обратного, — баронесса взволнованно прошлась по палате, собираясь с духом, а потом вернулась к постели сына и склонилась над ним, чтобы ни одно дальнейшее слово не донеслось до кого-то кроме него. — Послушай меня, Рихард, и обдумай хорошенько то, что я скажу сейчас. С начала года в высших кругах ходят слухи, что союзники все же поддадутся на уговоры русских и откроют второй фронт. Томми и янки ни за что не позволят коммунистам взять победу в этой войне. Рейх не потянет войну на два фронта, это ясно как день даже мне. Нам очень нужно иметь друзей среди тех, кто близок с союзниками. Ты же знаешь, Брухвейеры всегда имели связи в Британии и Америке. Но все же есть разница ради кого использовать их — ради племянника бывшего сослуживца или ради собственного зятя, верно?