На осколках разбитых надежд
Шрифт:
Лена узнала от Гизбрехтов о бригадах разборов развалин из числа женщин и подростков, которые разбирали развалины домов, чтобы получить целый кирпич, пригодный для последующего строительства. Одна из таких бригад через несколько дней после того, как Лене стало лучше, раскопала дверь в подвал дома на Каролиенштрассе в Дрездене, за которой окажется несколько десятков трупов жителей дома, задохнувшихся от нехватки воздуха. В самом дальнем закоулке этого подвального помещения нашли тело Матиаса Мардерблата, убитого выстрелом в голову. Его убийца — шупо в черной форме со значками отличника службы и партийными отличиями, пережил свою жертву всего лишь на несколько часов в ночь бомбардировки Дрездена и умер долго и мучительно в отличие от своей жертвы.
— Я похороню его сам, — решительно заявил
— Вам не стоит видеть, какой он сейчас, — добавил Пауль. — Помните его тем мальчиком, которым знали когда-то. Потом, когда можно будет без опаски выходить из дома, я отведу вас к его могиле, чтобы вы оставили на нем камешек. Знаете этот еврейский обычай? Мне рассказали о нем в лагере. Камешек — как знак, что вы помните о мертвеце в могиле, как кусочек вашего чувства к нему.
А вот тело Эдны так и не нашли. Она словно растворилась в зареве огня, что полыхал в дни той ужасной бомбардировки Дрездена. Но Кристль запретила писать ее имя на табличке на могиле, где погребли ее брата. Как и имена остальных членов семьи Мардерблат.
— Мы не знаем доподлинно, жива она или нет. Как не знаем этого и о других членах ее семьи.
— Мама, это пустые надежды, — уверял ее Пауль. Лена слышала через стену, как они ссорятся, и жалела о своей слабости, которая все еще держала ее прикованной к постели, а значит, мешала поддержать Кристль в этом споре. — Ты не знаешь, что творили в лагерях. Если их увезли тогда в лагерь, похожий на Аушвиц, то… Господин Мардерблат и его супруга были слишком старыми. В их возрасте в лагере не проходили сортировку!
— Не хочу об этом слышать! — отрезала немка в ответ на это. — Пока мы не знаем точно, мы не будем никого хоронить раньше времени из тех, кого потеряли во время войны.
— Это ведь Вилли, да? Ты сейчас не Мардерблатах так печешься, а о нем, о Вилльяме! Ты все еще ждешь, что он объявится, да? А он умер там, в России, слышишь? Сдох, потому что был нацистским ублюдком!
— Прошу тебя, — произнесла Кристль таким слабым голосом, что Лене захотелось встать с постели, пройти в кухню и обнять ее, защищая от нападок Пауля. Она понимала его чувства и его ненависть к брату, но их нужно было выплескивать именно на младшего брата, а не мать.
— Я запрещаю тебе подавать о нем сведения на розыск в русском плену, — холодно произнес Пауль, и Лена замерла при этих словах, гадая, верно ли поняла их. Неужели действительно немцам можно обратиться с запросом о том, не находится ли их родственник в советском плену? Она помнила списки, которые зачитывал по радио представитель «Свободной Германии». Значит, есть возможность подать на такой розыск в советской администрации города? «Полагаю, что господин майор либо на небесах, либо в плену русских варваров». Так сказал тогда тот механик-дезертир. И значит, есть шанс найти весточку о Рихарде. Неважно, сколько времени это займет.
— И Лене скажи, что этого делать нельзя, — словно в ответ на ее мысли произнес Пауль за стеной в кухне. — Надеюсь, ты не проговорилась ей о такой возможности? Нам нельзя никак обращать ненужное внимание на себя русских. Поэтому брат-нацист, и уже тем более, связь с «Соколом Гитлера» должны остаться там, где они сейчас — в прошлом.
— Ты несправедлив, ты многого не понимаешь…
— Это ты не понимаешь того, что происходит сейчас. У нас есть крыша над головой. У нас есть еда, а у Лены есть лекарства. Мы живы, мы не пострадали, мы не под подозрением у русских, как некоторые наши соседи. Я могу получить должность в администрации. А знаешь, почему русские так благосклонны ко мне? Потому что они понимают, через что мне пришлось пройти при проклятых нацистах. Потому что я коммунист, и они доверяют мне. Не разрушьте всего этого. Следующий лагерь я просто не переживу, мама! Я хочу уже нормальной жизни, понимаешь? Мне страшно, мама. Страшно, что все вернется. Что мои кошмары станут явью. И этот страх
настолько силен, что порой я иногда жалею, что Лена не умерла…Это было настолько неожиданно слышать, и настолько почему-то больно, что у Лены даже дыхание перехватило от этих слов.
— Ты ведь так не думаешь на самом деле, Паульхен, — словно с ребенком говорила, мягко и тихо сказала Кристль. — Иначе не старался бы так спасти ее.
— Она нас всех погубит, мама, — глухо ответил Пауль. — Если она не послушается нас, она нас всех погубит. Русские не спустят нам этого. Самое ненавистное для них — предательство, обман их доверия. Поэтому они так особенно жестоки к своим же. Помнишь, что я рассказывал? Что я видел по пути домой? — Пауль помолчал немного, словно давая Лене время тщательно обдумать все, что он говорил, а потом добавил. — Я просил тебя поговорить с Леной раньше. У тебя почти не осталось времени. Сегодня после обеда к нам заглянет доктор. Он хочет убедиться, что болезнь прошла и не оставила последствий для нее. Я должен знать, что Лена примет все как должно.
Сердце колотилось, как бешеное, от волнения. Лене даже казалось, что Кристль, скользнувшая через порог комнаты с подносом в руках, услышит этот стук и разгадает, что Лена вовсе не спит, как притворялась. И тогда она поймет, что было без особого труда слышно каждое слово, произнесенное в кухне за стеной, пока варился обед для больной.
— Просыпайся, деточка, время обедать, — мягко пропела Кристль, улыбаясь тепло Лене. — Я сварила тебе бульон, Ленхен. Мяса нет, но Паулю повезло получить от русских пару банок американской тушенки. Знаешь, он у нас с тобой с особыми документами. Как пострадавший от нацистов. И к нему особое отношение у русских. И он разыскал своих товарищей по партии, представляешь? Кто-то их них сумел хорошо притвориться перед нацистами и не попасться им в лапы. Они мечтают, чтобы им позволили вернуть партию [199] , и чтобы наконец-то в Германии в правительстве были коммунисты. Совсем как в Союзе.
199
С момента капитуляции и до середины лета 1945 г. на территории Германии все политические движения были под строжайшим запретом. Только в апреле 1946 г. был проведен первый съезд Коммунистической Партии Германии (КПГ), который положил начало политической направленности Восточной Германии.
— Что происходит, Кристль? — перебила ее Лена, так и не тронув тарелку с ароматным бульоном, которую немка поставила перед ней на подносе. Волнение не давало покоя, оттого и решилась сразу в омут с головой, не откладывая. — Я слышала ваш разговор с Паулем в кухне. О чем ты должна поговорить со мной?
У немки тут же сделалось такое лицо, словно она вот-вот встанет и уйдет, лишь бы не вести разговор дальше. И Лена поняла, что хорошего дальше ждать не следует.
— Скажи мне. Мы столько пережили вместе, — произнесла она тихо. — Ты ведь знаешь, что мне можно рассказать все.
— Ты возненавидишь меня за это и будешь права, — ответила Кристль еле слышно. — Но я хочу сказать, что все, что делаю для тебя — только из лучших побуждений!
«Благими намерениями…» Именно эта фраза пришла на ум Лене и в начале рассказа Кристль, и в его финале. Потому что эти слова были как никакие другие истинны. Даже сейчас, в ее ситуации.
Она немка. Согласно документам и заполненной Гизбрехтами анкете в администрации города она немка по имени, по крови и по происхождению.
Елены Дементьевой не существовало больше. Была лишь Хелена Хертц, в паспорте которой теперь стоял штамп советской администрации, подтверждающий его подлинность.
А чтобы девушка не выдала обман случайным бредом во время болезни, когда разговаривала в мороке с кем-то на русском языке, Гизбрехты не разрешили забрать Лену в госпиталь под наблюдение советских докторов. Пауль в прошлом был врачом, ему не составило труда убедить, что он справится с уходом за больной «кузиной». И он справился — с помощью порошка антибиотика, выданного в госпитале, вытащил Лену из лап болезни.