На перекрестии прицела

— Подумайте над моим предложением, — снова обратился ко мне майор. — Решитесь — заходите. Только не откладывайте надолго. Имейте в виду, командировка хорошо оплачивается. Вы не замужем?

— Нет. Не успела выйти. Куда спешить?

— Вот именно, — улыбнулся майор. — У вас еще всё впереди.

По дороге из военкомата заглянула на стройку кооперативного дома. Натужно гудел башенный кран. На третьем этаже сверкала электросварка. Постояла, посмотрела. Из каких доходов придется платить за мою «хрущевку»? Пока без работы — надеяться не на что… Не думала, не гадала, как оказалась безработной. Срок очередного платежа не за горами. Проценты по кредит растут. Строители тоже грозят увеличением стоимости квартиры. Цены на стройматериалы с начала стройки возросли чуть ли не в полтора раза. А у меня, как на грех, финансы запели романсы. Может, согласиться на предложение насчет Афгана? Участие в боевых операциях, по словам майора, меня не касается. Буду обучать меткой стрельбе наших солдат, как обучала студентов и школьников в закрытом ныне стрелковом клубе.

Уходя со стройплощадки, я внутренне согласилась на командировку в Афганистан.

Всё оформление заняло месяца полтора. Перед отъездом навестила в Тёпловке бабушку Олю. Сказала: на полгода посылают работать в Ташкент. По контракту в воинской части.

Она повздыхала, поохала:

— Снова в Ташкент. Недобрая память о нем осталась. Или землетрясение забыла?

— Не забыла. Братской могиле, в которой мама с папой вечно спят, поклонюсь. Давно собиралась. К весне, бабуль, вернусь. Построю в городе квартиру — к себе жить возьму. Всё будет хорошо…

— Храни тебя Бог, Веруня…

* * *

И вот я в Ташкенте. За годы, прошедшие после землетрясения, город восстал из руин, как возродилась из пепла мифическая птица Феникс. Вспоминала свое детство с родителями, пережитое горе невозвратимой потери. Побывала на братском кладбище.

Школа военных снайперов, куда прибыла, находилась за городом, вблизи. Высокий забор. За ним несколько одноэтажных кирпичных казарм. Плац, полигон, тир. Привыкала к новенькой зеленой камуфляжке, солдатским неуклюжим ботинкам. Хэбэшная зеленая форменная шляпа с широкими полями пришлась к лицу. Хорошо защищала от жаркого азиатского солнца. Здесь и в октябре печет градусов за тридцать. Изобилие арбузов, дынь, винограда, яблок, орехов на шумных базарах.

Стрельбе из боевой снайперской винтовки с оптическим прицелом училась сама, учила молодых курсантов снайперской школы, в основном уроженцев России. Стреляли по неподвижным и двигающимся мишеням…

Война в Афганистане для меня здесь, в Ташкенте, стала не только скупыми сообщениями в газетах, на радио и телевидении. Я видела на городских улицах раненых солдат. Стала отчетливей осознавать, что попала в военный круговорот как его свидетель. Приходилось мириться с мыслью, что оказалась на пороге войны, обязана выполнять условия контракта. Неизвестно, что еще готовит мне грядущий день.

Стажировка на курсах закончилась в декабре. В штабе воинской части, к которой я была прикомандирована, сообщили о переброске в Кабул. Там поступлю в распоряжение другой воинской части, в мотострелковый полк.

Холодным ветреным утром наш вертолет вылетел из Ташкента в Кабул. В нем вместе со мной летела группа офицеров. На меня посматривали с некоторым любопытством, разговаривали, пытались грубовато шутить. Смысл шуток сводился к тому, что красивая молодая блондинка рядом придает немало боевого духа.

В круглый иллюминатор «вертушки» виднелись горы, кое-где покрытые снегом, черные глубокие ущелья и расселины, горные перевалы, узкие петли дорог. По ним двигались, словно игрушечные, грузовики. В долинах, среди пустых полей и голых садов, пестрели в беспорядке глинобитные кишлаки, пасся скот: овцы, верблюды, козы. Мирные картины, не говорящие ничего о войне. В разговорах моих военных попутчиков часто слышалось название перевала Саланг.

Приземлилась «вертушка» на запасном аэродроме к северу от Кабула. Нас встречали два армейских «уазика» и бронемашина пехоты, в словесном военном обиходе — бээмпэ. Было понятно: встречавшие военные знали обо мне и об остальных пассажирах спецрейса.

Куда теперь забросит судьба? По выщербленному бетонному покрытию аэродрома белыми змейками мела поземка. Багровый закат догорал за горами. На душе неуютно. Беспокоила неизвестность. Какая-то черная провальная пустота. Чужое опасное пространство, в котором оказалась как будто независимо от себя. Хотя кругом были люди, их присутствие не воспринималось как соучастие в моей судьбе. Каждый, кто находился здесь, был сам по себе, отделен и отдален от всех чем-то невидимым, что можно только чувствовать. Каждый играл отведенную ему роль в «режиссерском» замысле, в затеянной кем-то большой и жестокой игре, ставкой в которой являлась человеческая жизнь, по циничным понятиям некоторых не стоящая ни гроша, как пустой лотерейный билет, купленный в надежде на мнимый выигрыш. Кто-то распорядился всем. Сохранялась лишь видимость какой-то самостоятельности, видимость участия в этой игре по своей воле, по своему хотению и желанию.

Кто распорядился моей судьбой? Кто?..

Колючий морозный ветер мёл снег по аэродромной бетонке, набивался в трещины и выщерблины. Мне подумалось, что и меня уносит моя судьба всё дальше и дальше от родины, как этот афганский ветер метет сухой снег и раздувает зловещее пламя багрового заката. Разве в судьбе каждого из нас нет фатального? В том, что я нахожусь здесь, стою под ветром на аэродромном поле, тоже есть фатальное. Разве могла я предвидеть, что в таком-то году, в таком-то месяце окажусь в Афганистане, о котором и представления не имела, окажусь со снайперской винтовкой, что придется привыкать к суровым будням войны, к ее жестокостям, страданиям и лишениям.

За время моего пребывания в Афганистане мне пришлось кое-что испытать, о чем вспоминать страшно. И я стараюсь не вспоминать. Но куда уйти от своей памяти? Она всегда в нас, в нашем сознании, пока мы живы. Для меня память Афгана — не только ночные засады в горах и разбомбленных кишлаках, когда холод леденит сквозь армейский казенный бушлат, а в темноте, спускаясь к жилью, воют шакалы, чуя свою добычу, когда в стёкла оптического прицела видишь лицо противника, а стрелка на часах отсчитывает ему, быть может, последние секунды его жизни. А может, и твоей… Когда слышишь свист пуль над головой и совсем рядом взрывы гранатомета и грохот камнепада.

Память Афгана — это и душевная боль. Эта боль — как незаживающая кровоточащая рана. Она ноет и не дает успокоиться и забыть увиденное и пережитое. Я знаю, что существует Афганский синдром… Он проявляется и в душевных расстройствах у тех, кто воевал в Афгане. У меня этот синдром проявлялся в чувстве страха. Я определенно не знаю, чего я боюсь. Это какое-то внутреннее беспокойство. Тревога. Чувство ответственности и вины.

В Афганской войне было слишком много лжи. Ложь порабощает человека. Превращает его в вещь, пригодную для использования. Я тоже была такой вещью.

Во лжи есть только одна единственно возможная правда — это правда лжи. Я не хочу такой правды. Я не хочу быть вещью. Я хочу настоящей правды. Я пытаюсь сама во всем разобраться, что бы мне ни говорили. Отделить зёрна истины от плевел лжи. Я хочу только правды. Хочу, чтобы люди не обманывали друг друга, не делали зла, не убивали. Я хочу, чтобы всё было устроено на земле по закону любви. Этого хотел и за это отдал жизнь Христос. Он заповедал нам Любовь. Он-то знал, чего хотел…

* * *