На перекрестии прицела
Шрифт:
— Поживу, баб Оль. Походим…
— Смотри, Верунь, в погреб осторожней спускайся. Лестница старая. Перекладины гнилые.
Слазила в погреб, захожу на кухню — баба Оля лежит на полу головой к печке. Без сознания. Я — к ней… Смотрю в лицо, а лицо бледное. Зову — не откликается. Осторожно перенесла ее на кровать. Пощупала пульс, а он не прощупывается… Скоропостижная смерть застала бабулю на ногах. По-видимому, сердечный удар. Напрасно надеялась я на возобновление пульса, делала искусственное дыхание. Что же, бабуля, ты ничего не сказала мне, ждала меня, дождалась и не сказала последнего слова?..
Я до утра посидела на кровати возле покойницы, держа в руке ее холодную сухонькую руку.
Отпевать бабушку я привезла священника из районного
Проводили бабушку Олю в последний путь честь честью. За гробом шли остатние жители Тёпловки. Немного их было… Холмистое поле за селом на пути к кладбищу желтело цветущей сурепкой. Неторная дорога заросла травой. «Заглохла», — сказала бы бабуля. Вот так и Тёпловка заглохла, подумалось с грустью. Не только молодежи никого не осталось, старух можно по пальцам пересчитать. Дома стоят заброшенными. Запустенье. И оскуденье…
Похоронная процессия остановилась на краю погоста у свежевырытой могилы. Священник, дымя над гробом кадилом, пропел «Со святыми упокой».
— Прощай, Ольга, прощай, — закрестились старухи. — Вечная память… Царствие небесное…
Скорые поминки в бабушкином доме. В раскрытые окна виднелась разоренная, в сиротской заброшенности, церковь. Укорным перстом торчала колокольня с ободранным куполом. Не дождалась баба Оля времени, когда возьмется народ за восстановление Божьего дома. Ждала и жила этой неумирающей надеждой. Хотя и понимала разумом всю ее тщету. Разумом, но не чувством. Верила тому, что говорили чувства. Не могла представить, как же станет стоять село без церкви, верила в зиждительное чудо созидания.
Старухи напоминались, наговорились, потихоньку разошлись. Я осталась ночевать одна в опустевшем доме. Скреблись мыши в подполье. Моргала, догорая, поминальная восковая свеча на божнице перед образами. Не спалось. От переутомления и всего пережитого… Детство возникало в памяти. Нет, ничего не забылось, всё остается со мной. И видения дивных храмов за лесом, за холмом, у озера Светлояр в солнечный предосенний день. Верилось: увиденное мною было тогда на самом деле. Если пойти по тем бабушкиным местам, я отыщу затерянное в лесах диво и увижу его вновь.
«Это Господь тебе открыл, — не удивилась баба Оля, когда я рассказала ей об увиденном. — Сиротке открыл, чтобы жила и радовалась. Спаситель Небесный спас тебя от смерти, когда в Ташкенте трясло землю. Мать, отца твоих не спас, а тебя, дитя, пожалел. Испытаний тебе еще будет много, но Бог не оставит тебя в отеческом Своем попечении». Говоря это, бабушка Оля словно провидела что в моей судьбе. Провидела «мой Афган»…
Свеча на божнице догорела. Почудилось, что кто-то зовет меня. Прислушалась. Чей это был голос? Бабушки Оли… Но ее нет в доме. Она умерла. Ее отнесли на кладбище, закопали в землю. Но, кроме нее, кто будет звать: «Веруня, Веруня…» Наверное, душа бабули. Она еще на земле до вознесения на небеса.
В открытые окна дышала ночная июньская свежесть. В Тёпловке весной и летом до осени я привыкла спать с открытыми нараспашку окнами. Дремать, слушая соловьиные трели в кустах черёмушника по низам у речки, кукование кукушки из ближнего леса. Пение соловья слышалось и сейчас, одинокое, безответное, какое-то тоскующее. Запоздалая, не весенняя упоительная, а печальная, как мольба… Услышь эту безысходную песню баба Оля, сказала бы, наверное: соловушка жалкует, от одиночества, не найдя себе пары.
Не в силах заснуть, я вышла на крыльцо. Месяц на ущербе светил за церковью неполным предрассветным светом… Со смутным волнующим предчувствием я спустилась по ступенькам, вошла под церковные своды. Свет месяца проникал внутрь сквозь дыры в потолке и оконные проемы. Пол завален кусками обвалившейся со сводов штукатурки, обломками упавшего кирпича. Запустение и разорение. Какое беспамятство поразило
всех, допустивших такое! Неужто не было времени, когда здесь звучали молитвы и божественные песнопения, возносились хвалы Всевышнему Творцу и просьба о милости и спасении? Словно никогда не сиял золотом иконостас, украшенный ликами святых угодников, а с высоты под куполом не простирал божественные длани Бог Саваоф в развевающихся голубых и ярко-красных одеждах. Не горел огненный меч в руке покровителя небесного воинства Архангела Михаила в золотых доспехах. Было, было, если в памяти бабушки Ольги это прошедшее время запечатлелось с раннего детства. Она рассказывала мне, где и какие иконы были в иконостасе, от которого ныне и деревянных обломков не осталось.Сквозь раскуроченное окно лилось голубое сиянье месяца. Свет падал на стену напротив. В квадратной нише-печурке в месячном столбе золотилась икона… Я подошла ближе. Скорбный лик Казанской Божией Матери смотрел на меня с затаенной печалью. Откуда появился Ее образ в мертвом храме? Как он похож на икону с божницы в доме бабушки! Неужели это тот же самый образ, который она нашла когда-то здесь в куче мусора?.. И хотела вернуть в церковь, когда дождется ее восстановления. При жизни. Не дождалась. И отнесла икону сюда, предчувствуя свою близкую кончину. Но икона и теперь стоит на божнице в доме бабушки! Я же видела образ Казанской Богоматери среди других икон. На божнице в переднем углу, когда зажигала лампадку вчера, в день похорон. Неужели мне померещилось, будто икона стоит, как и стояла при бабушке? Может, у меня снова начались болезненные видения? В хлопотах похорон голова шла кругом.
Свет месяца по-прежнему освещал икону. Я смотрела на нее сквозь слёзы радостного просветления… И крестилась, шепча слова молитвы. Так, наверное, было угодно Богу, чтобы образ Богоматери вернулся в опустевшую церковь и остался там, являя собой чудо.
Рассвело. Я вернулась в дом. Испытывая волнение, прошла в передний угол, взглянула на божницу. Две иконы — Спаса Нерукотворного и Николы Угодника — стояли на своих местах. Не было образа Казанской Богоматери… Бегом побежала обратно в церковь. Там ли икона? Может, ее тоже нет, как нет на божнице. Явилась и снова скрылась. Пропала, стала невидимой для глаз. Нет, не пропала. Стоит, как стояла, в нише, справа от окна. Лик Заступницы в светлой печали. Надо зажечь перед Пресвятой свечку. Я сделала это с радостью. Давно не теплились свечи в поруганном храме. Душа бабушки Оли надразумила ночью зайти сюда. Ее голос слышался мне, когда пыталась уснуть.
Ожил уголок церкви с возвращенной иконой и горящей перед ней восковой свечой. Ожил, пока теплился огонек свечи. Пока смотрит Богоматерь с церковной стены, брошенная во прах, поруганная и снова явленная в храме. И хор певчих послышался мне откуда-то сверху, с небес, сквозь зияющие провалы в сводах поющий «Свете тихий, свете дивный…» И народ заполнял пустующее пространство, и снова воздвигся перед алтарем иконостас от пола до самого верха с Царскими вратами, большими и малыми иконами во всех трех ярусах. Сияло огнями свисающее с потолка паникадило. Жарко горели свечи на двух больших подсвечниках по обе стороны амвона. Такой хотела видеть свою сельскую церковь в родной Тёпловке бабушка Оля. Я думала, что она и видит ее такой, видит моими глазами, шепчет слова молитвы моими устами перед образом Богородицы, которой учила меня молиться.
Свеча, зажженная мною перед иконой Казанской Богоматери, догорела. Я вернулась к бабушкиному дому. На крыльце увидала подругу и сверстницу бабы Оли — тетку Фросю.
— Я тебя, Вера, жду… Смотрю, в избе нет. Думала, в огород ушла. И в огороде нет… На кладбище собирайся, на могилку к Ольге пойдем. Навестим новопреставленную. Помянем блинками, с утра нынче напекла…
— Я, тетя Фрося, в нашей церкви была… Молилась перед образом Казанской. Икона в церкви явилась. Та самая, что баба Оля нашла, домой принесла на божницу. Берегла. Возвратить на прежнее место собиралась. Верила. Восстановят разоренный дом Божий.