«На пиру Мнемозины»: Интертексты Иосифа Бродского

Одинок не только лирический герой Бродского, одинок и сам Бог. И их одиночество схоже:

И по комнате точно шаман кружа, я наматываю, как клубок, на себя пустоту ее, чтоб душа знала что-то, что знает Бог. («Как давно я топчу, видно по каблуку», 1980, 1987 [III; 141])

Символ одинокого «Я» у Бродского — повторяющийся образ : ископаемый моллюск, вновь извлеченный на свет спустя вечность после своей жизни [28] :

28

Этот повторяющийся образ, в частности, восходит к пастернаковской параллели «Я — моллюск»: «Казалось, не люблю, — молюсь / И не целую, — мимо / Не век, не час плывет моллюск, / Свеченьем счастья тмимый» («Имелось» — Пастернак Б. Л.Стихотворения и поэмы. М.; Л., 1965. С. 152). Но у Пастернака эта параллель обладает прямо противоположным смыслом: не отчужденность, а причастность бытию, радостное растворение в нем.

Через тыщу лет из-за штор моллюск извлекут с проступившим сквозь бахрому оттиском «доброй ночи» уст, не имевших сказать кому. («Это — ряд наблюдений. В углу — темно», 1975–1976 [II; 400]) …мы превращаемся в будущие моллюски, бо никто нас не слышит, точно мы трилобиты. («Стихи о зимней кампании 1980 года», 1980 [III; 11]) Все равно, на какую букву себя послать, человека всегда настигает его же храп, и, в исподнем запутавшись, где ералаш, где гладь, шевелясь, разбираешь, как донный краб. («Прилив», 1981 [III; 34]) …во мне говорит моллюск. («Тритон», 1994 [IV (2); 187])

Разрыв, расставание непреодолимы. В «двойчатке» «Строфы» этот мотив воплощен в сходных поэтических формулах ( вместе не лечь) и повторяющихся образах (он — обитатель Ада, «сатир», она — насельница Рая, «ангел»):

На прощанье — ни звука. Граммофон за стеной. В этом мире разлука — лишь прообраз иной. Ибо врозь, а не подле мало веки смежать вплоть до смерти. И после нам не вместе лежать. <…> И, чтоб гончим не выдал — ни моим, ни твоим адрес мой — храпоидол или твой — херувим… («Строфы» («На прощанье — ни звука…»), 1968 [II; 94, 96]) Бедность сих строк — от жажды что-то спрятать, сберечь; обернуться. Но дважды в ту же постель не лечь. Даже если прислуга Не меняет белье. Здесь — не Сатурн, и с круга Не соскочить в нее. <…> В общем, песня сатира вторит шелесту крыл. («Строфы» («Наподобье стакана…»), 1978 [II; 459]) Духота. Так спросонья озябшим коленом пиная мрак, понимаешь внезапно в постели, что это — брак; что за тридевять с лишним земель повернулось на бок тело, с которым давным-давно только и общего есть, что дно океана и навык наготы. Но при этом — не встать вдвоем. Потому что пока там — светло, в твоем полушарье темно. <…> («Колыбельная Трескового мыса», 1975 [II; 362]) [29]

29

Эта же поэтическая формула — разделенность «Его» и «Ее», пребывающих в разных полушариях, повторена в стихотворении «Полонез: вариация» (1982): «Осень в твоем полушарьи кричит „курлы“» (III; 65).

Но землю, в которую тоже придется лечь, тем более — одному, можно не целовать [30] . («Новая Англия», 1993 [III; 242])

Поэтическая формула невозможность вместе лечьповторена и в одном из последних стихотворений Бродского — «Я слышу не то, что ты мне говоришь, а голос» (1993):

Я рад был бы лечь рядом с тобою, но это — роскошь. Если я лягу — то с дерном заподлицо. (III;266)

30

Здесь содержится реминисценция из «Родной земли» Анны Ахматовой.

Знак разделенности, отчужденности в поэтическом мире Бродского — неуслышанность, невозможность коммуникации, а соответствующая поэтическая формула — невозможный телефонный разговор / звонок.

Я говорю с тобой, и не моя вина, если не слышно. («Послесловие», 1987 [III; 150]) <…> И палец, вращая диск зимней луны, обретает бесцветный писк «занято»; и это звук во много раз неизбежней, чем голос Бога. («Темза в Челси», 1974 [II; 352]) <…> покамест палец набирает свой номер, рука опускает трубку. («В Англии», VI «Йорк», 1977 [II; 439]) <…> Мы — только части крупного целого, из коего вьется нить к нам, как шнур телефона, от динозавра оставляя простой позвоночник. Но позвонить по нему больше некуда, кроме как в послезавтра, где откликнется лишь инвалид — зане потерявший конечность, подругу, душу есть продукт эволюции. И набрать этот номер мне как выползти из воды на сушу. («До сих пор, вспоминая твой голос, я прихожу…», 1982 [III; 68]) [31]

31

Контрастный вариант этого же повторяющегося образа — звонящий телефон: «В том конце коридора / дребезжал телефон, с трудом оживая после / недавно кончившейся войны» («Мы жили в городе цвета окаменевшей водки», 1994 [IV (2); 174]).

Но ничего не набрать, чтоб звонком извлечь Одушевленную вещь из недр каменоломни. («Корнелию Долабелле», 1995 [IV (2); 199])

Один из вероятных источников этой поэтической формулы — строки из повести Осипа Мандельштама «Египетская марка», в которых говорится о главном герое: «С таким же успехом он мог бы позвонить к Прозерпине или к Персефоне, куда телефон еще не проведен» [32] . У Мандельштама упоминается о невозможном телефонном звонке в царство мертвых, у Бродского — о звонке в отдаленное прошлое (то есть тоже в мир мертвых, в мир каменоломни / археологии) или в будущее, тождественное ископаемому прошлому (ассоциация-рифма «динозавра — послезавтра»).

32

Мандельштам О.Собрание сочинений: В 4 т. Т. 2. Стихи и проза. 1921–1929. М., 1993. С. 478.

Когда у Бродского встречается телефон как средство коммуникации (телефон, по которому звонят), этот образ наделен парадоксальной семантикой, построенной на самоотрицании: телефон — средство коммуникации, не связывающее лирического героя с другими, а приносящее нежеланное сообщение, субъект которого (говорящий) отсутствует: им как бы является сам телефонный аппарат. Телефон сообщает о невозможности коммуникации, о разрыве связей героя с миром:

Я трубку снял и тут же услыхал: — Не будет больше праздников для вас не будет собутыльников и ваз не будет вам на родине жилья не будет поцелуев и белья <…> не будет вам рыдания и слез не будет вам ни памяти ни грез не будет вам надежного письма не будет больше прежнего ума Со временем утонете во тьме. Ослепнете. Умрете вы в тюрьме. Былое оборотится спиной, подернется реальность пеленой. — Я трубку опустил на телефон, но говорил, разъединенный, он. («Зофья», 1962 [I; 171–172])

Одиночество и не– существование присущи не только лирическому герою, но и Земле («в мирозданье потерян, / кружится шар» — «Я был только тем, чего…», 1981 [III; 42]), бытию в целом («Одиночество учит сути вещей, ибо суть их тоже / одиночество» — «Колыбельная Трескового мыса», 1975 [II; 356]; «<…> жизнь — синоним // небытия <…>» — «Муха», 1985 [III; 104]) и воплощены в поэтической формуле безадресность бытия:

…вся вера есть не более, чем почта в один конец. («Разговор с небожителем», 1970 [II; 210]) Рассчитанный на прочный быт, он [дом. — А.Р.] из безадресности плюс необитаемости сбит. («Взгляни на деревянный дом…», 1993 [III; 223]) …безымянность, безадресность, форму небытия мы повторяем в сумерках — вяз и я? («В кафе», 1988 [III; 174]) <…> волны местные, катящиеся вдаль без адреса. Как эти строки. («Голландия есть плоская страна…», 1993 [III; 225])