На поле славы

Но сознание своего несчастья, глубокая тоска и горе выработали в девушке какую-то серьезность, которой прежде не было и следа и которая импонировала Кржепецкому. Раньше это была щебетунья, трещавшая по целым дням, точно ветряная мельница; теперь же она научилась молчать, и взор ее приобрел некоторую твердость. И вот, хотя не раз сердце ее дрожало при виде Кржепецкого, она сдерживала его молчанием и спокойным взглядом, а он отступал перед нею, точно боясь оскорбить какую-то святыню. Правда, она казалась ему все более желанной, но в то же время и менее доступной.

Наконец, предчувствуя, что ей грозит с его стороны огромная опасность, а затем и совершенно уверенная в этом, она старалась избегать его, как можно меньше оставаться с ним наедине, отводить разговор от таких вопросов, которые могли облегчить ему признание, а иногда осмеливалась даже намекать на то, что она совсем не так страшно покинута всеми на свете и предоставлена судьбе, как это кажется.

Однако она тщательно избегала воспоминаний о Яцеке Тачевском, понимая, что после того, что произошло между ними, он уже не был и никогда не мог быть ее защитником. Кроме того, она чувствовала, что каждое слово о нем возбуждало гнев и озлобление в Мартьяне. Но, заметив, что Кржепецкие остерегаются ксендза Творковского и смотрят на него как бы с затаенным опасением, она часто давала им понять, что находится под его специальным покровительством, проистекающим из тайного договора, заключенного с ним на всякий случай покойным паном Понговским. Прелат же, от времени до времени посещавший Кржепецких, прекрасно помогал ей в этом, играя с ними для собственного удовольствия в политику, таинственно выражаясь, двусмысленно цитируя латинские сентенции и позволяя Мартьяну догадываться о различных вещах, которые последний мог объяснять себе как угодно.

Но главным образом, паненку любили все слуги и вся деревня. Люди считали Кржепецких самозванцами, а ее настоящей хозяйкой. Мартьяна же боялись все, за исключением Вильчепольского. Но даже и по удалении молодого шляхтича девушку окружала как бы невидимая опека всего народа, и Мартьян понимал, что возбуждаемый им страх имеет свою границу, за которой для него начиналась настоящая опасность. Он догадывался также, что Вильчепольский, «из глаз которого смотрела дерзость», далеко не уйдет, и в случае, если девушке потребуется его защита, не остановится ни перед чем, и потому в душе сознавал, что она действительно не так уж покинута всеми, как он сам думал сначала и как уверял в свое время отца.

— Кто за нее заступится? — говорил он отцу в то время, когда тот напоминал ему о страшных наказаниях, какими закон Речи Посполитой грозил за посягательство на женскую честь.

Теперь же он понимал, что такие, пожалуй, нашлись бы.

Это прибавляло только еще одно затруднение, но всякие затруднения и опасности только разжигали такую натуру, как его. Он надеялся еще, что сумеет расположить к себе девушку, однако были моменты, когда он как на ладони видел, что ничего не добьется, и «бесился», как выражались товарищи его ночных похождений, и безумствовал. Если бы не глухое, но сильное и непреодолимое предчувствие, что, попытавшись силой овладеть девушкой, он навсегда потеряет ее, он уже давно разнуздал бы в себе дикого зверя.

В такие именно минуты он пил без меры и памяти.

А между тем отношения в Белчончке становились все более несносными, проникнутыми ядом и злобой. Панны Кржепецкие возненавидели девушку не только за то, что она была моложе и красивее их, но и за то, что ее все любили, и даже Мартьян заступался за нее. В конце концов, они воспылали неумолимой ненавистью к брату, а заметив, что панна Сенинская никогда не жалуется ему, начали мучить ее еще беспощаднее. Однажды Агнеса, будто бы нечаянно, обожгла ее раскаленной кочергой. Узнав об этом от слуг, Мартьян отправился просить прощения у девушки и умолял ее всегда обращаться к его защите.

Обе «девицы», как их называли в Белчончке, не жалели для девушки колкостей, явных оскорблений и унижений, вымещая на ней, таким образом, все, что они переносили от брата. Но из ненависти к последнему они предостерегали ее от него и в то же время, видя, что ничем не могут больнее задеть ее и унизить, подозревали ее в поощрении его желаниям. Благодаря всему этому, дом превратился для девушки в настоящий ад, а каждый час пребывания в нем — в пытку. Ненависть к этим людям, которые сами ненавидели друг друга, начала отравлять ее сердце. Она начала мечтать уже о монастыре, на таила свою мечту, зная, что ее не пустят и что, разбудив гнев Мартьяна, она только подвергнет себя страшной опасности. Страдания и тревога навсегда поселились в ее сердце и пробудили в нем желание, которого оно еще никогда не знало — желание смерти.

Между тем каждый новый день подливал новые капли горечи в чашу ее страданий.

Больше всего на свете панна Сенинская боялась любви Мартьяна. А он все больше подвигался к ней, приставал все настойчивее и бессовестнее и все лакомее поглядывал на нее. Чувствовалось, что он уже перестает владеть собой, что дикое желание треплет его, как вихрь дерево, и каждую минуту может вырваться наружу.

И действительно, такая минута вскоре наступила.

Однажды, когда наступили теплые дни, панна Сенинская хотела выкупаться поутру в скрытом под сенью кустов ручье. Но, не успев еще раздеться, она увидела высунувшееся сквозь густую листву лицо Мартьяна. Тогда девушка, не переводя дыхания, бросилась бежать, а он погнался за нею, но, желая перескочить ручей, оступился и попал в воду. Чуть не захлебнувшись, он вернулся домой промокший до нитки и взбешенный. Перед обедом он избил нескольких слуг до крови, а во время обеда не проронил ни слова и только в конце его обратился к сестрам:

— Оставьте меня наедине с панной Сенинской. Мне нужно поговорить с нею о важных делах.

Услышав это, сестры начали многозначительно поглядывать на нее. Девушка побледнела от ужаса. Правда, он и раньше ловил каждую минуту, когда мог остаться с нею наедине, но так открыто он еще никогда не позволял себе этого требовать.

Когда сестры удалились, Мартьян заглянул в одну дверь и в другую, чтобы убедиться, что его не подслушивают, потом подошел к девушке и сказал:

— Протяните мне руку в знак мира.

А она невольно отдернула обе руки и отодвинулась от него.

Мартьян, по-видимому, старался сохранить спокойствие; подпрыгнув раза два на своих кривых ногах, — от этой привычки он никогда не мог удержаться, — он произнес сдавленным голосом:

— Не хотите! А я из-за вас чуть не утонул сегодня. Я извиняюсь перед вами за тот испуг, но поверьте, что это случилось не из-за какой-нибудь скверной мысли. Дело в том, что со вчерашнего дня между Белчончкой и Выромбками бродят бешеные собаки, и я пошел с ружьем охранять вашу безопасность.

Ноги молодой девушки слегка задрожали, но она ответила довольно спокойно и сдержанно:

— Я не хочу защиты, которой надо стыдиться.

— А я хотел бы не только теперь, но и вечно защищать вас… до самой смерти… и безо всякой обиды, а, наоборот, с Божьего благословения! Вы понимаете меня?

Воцарилось минутное молчание. Через открытые окна доносился только стук топора, которым старый, хромой работник рубил дрова возле кухни.

— Не понимаю, — отвечала девушка.

— Потому что не хотите! — отвечал Мартьян. — Вы давно видите, что я не могу без вас жить! Вы необходимы мне, как воздух для дыхания! Вы милее и дороже мне всего на свете! Не могу!.. Я сгорю без вас… пропаду! Если бы я не сдерживал себя, то давно бы схватил вас, как ястреб голубя. Без вас у меня пересыхает в горле, как без воды!.. Все дрожит во мне! Я не могу ни спать, ни жить!.. Смотрите, вот и теперь…

Он оборвал, так как зубы его застучали, как в лихорадке. Он съежился, схватился костлявыми руками за спинку стула, словно боясь упасть, и некоторое время громко сопел.