На поле славы
Шрифт:
И вот последний начал так:
— Отец благодетель, Господь видел нашу невинность!.. Когда мы узнали от пани Дзвонковской, что у сиротки все тельце в синяках, то вернулись в этот флигель в таком огорчении, что, если бы не баклага вина, присланная нам хозяином, сердца наши, вероятно, разорвались бы на части! Говорю вашему преподобию, мы пили и плакали, пили и плакали! Мы помнили также, что это не какая-нибудь девчонка, а панна из сенаторского рода!.. Ведь известно, к примеру сказать, лошадь, чем благороднее у нее кровь, тем тоньше шкура. Стегни кнутом любую клячу, она и не почувствует, а у благородного коня сейчас же шрам выскочит!.. Подумайте же, отец благодетель, какая нежная кожица и на спине и всюду должна быть у такой барышни! Разве не как облатка? Сами скажите!
— А, какое мне дело до ее кожи! — сердито отвечал ксендз Войновский. —
— Мы поклялись пану Циприановичу, что не изрубим его, но мы знали, что старый Кржепецкий приедет сюда, и нам пришло в голову, что Мартьян выедет ему навстречу. Тогда, по предварительному уговору, двое из нас взяли у одной лесничихи бочку с ощипанными перьями и привезли ее до света в смоловарню, а двое других выбрали на месте бочку самого густого дегтя и стали ждать у избы. Смотрим, едет старый Кржепецкий. Не то! Пускай себе едет! Ждали, ждали, так что и ждать надоело! Думали, уж не ехать ли в Белчончку, как вдруг работник смоловарни дал нам знать, что Мартьян едет по большой дороге. Выехали и мы и стали поперек дороги: «Челом!» — «Челом!» — «Куда направляетесь?» — «Вперед, говорит, прямо в бор!» — «А кому во вред?» — «Во вред, говорит, или на пользу, не ваше дело. Отстаньте!» — и хватается за саблю. А мы его за шиворот! Ого! Не может быть! Вмиг стащили его с лошади, которую Ян подхватил под уздцы, и поволокли. Он начал кричать, брыкаться, кусаться, скрежетать зубами, а мы его моментально потащили к бочкам, которые стояли одна возле другой, и приговариваем: «А такой-сякой сын! Будешь обижать сирот? Будешь позорить девушек, не обращая внимания на их род? Будешь хлестать их по плечам и думать, что никто за них не заступится! Так знай же, что есть добрые сердца!» И бух его головой в самый деготь! Потом вытащили и снова: «Знай, что есть добрые души!» — и бух в перья. «Знай, рыцарское благородство!» — бух еще раз в деготь. «Знай Букоемских!» — и опять бух в перья. Хотели мы и в третий раз, да смоловар начал кричать, что он задохнется. Впрочем, он уже достаточно облепился так, что ни носа, ни глаз не было видно. Тогда мы усадили его на седло с арчаком и крепко связали ноги под брюхом лошади, чтобы он не слетел. Коня мы вымазали дегтем и обсыпали пухом, а потом хорошенько исполосовали его кнутами и, сняв узду, погнали вперед.
— И пригнали сюда?
— Мы хотели показать сиротке диковинного зверя, чтобы хоть немного потешить ее и доказать наши братские чувства.
— Хорошо вы ее потешили! Увидев все это через окно, она чуть не умерла от страха.
— Ну зато, когда она придет в себя, наверное, подумает о нас с благодарностью. Сироте всегда приятно чувствовать над собой опеку!
— Вы причинили ей больше зла, чем добра! Кто знает, не отнимут ли ее теперь Кржепецкие?
— Как это? Ради Бога! Разве мы дадим?
— А кто будет защищать девушку, когда вас посадят в тюрьму?
Услышав это, братья сильно огорчились и начали смущенно переглядываться.
Наконец Лука ударил себя по лбу и воскликнул:
— В тюрьму нас не посадят, потому что мы раньше того уедем на войну, но если так, если дело идет о безопасности панны Сенинской, то и для этого найдутся средства!
— Ой-ой-ой! — воскликнул Марк.
— Какое средство? — спросил ксендз.
— Мы пошлем Мартьяну вызов, как только он выздоровеет. Уж он не выйдет живым из наших рук.
— А если он сейчас умрет?
— Ну, тогда Божья воля.
— Но ведь вы-то поплатитесь головами!
— Пока дойдет до этого дело, мы еще нащелкаем турок, и за это Господь вознаградит нас. А вы, ваше преподобие, заступитесь только за нас перед паном Циприановичем. Ведь если бы Стах был здесь, он бы тоже купал Мартьяна вместе с нами.
— А разве Яцек — нет? — спросил Матвей.
— Ну, Яцек устроит ему еще лучшую баню! — невольно воскликнул ксендз.
Дальнейший разговор был прерван появлением пана Циприановича, пришедшего к ним с каким-то важным решением. Он заговорил с величайшей серьезностью:
— Я долго думал о том, что нам нужно делать, и знаете, ваше преподобие, что я придумал? Мы должны все вместе с панной Сенинской ехать в Краков. Не знаю, увидим ли мы там наших хлопцев, потому что неизвестно, где будут находиться наши полки и по какому предписанию они двинутся в поход; но нужно отдать девушку под покровительство короля или ее величества королевы, а если это не удастся, поместить ее временно в какой-нибудь монастырь. Я решил, как это вашему
преподобию уже известно, вступить на старости лет в полк, чтобы служить вместе с сыном, или, если такова Божья воля, погибнуть вместе с ним. Во время нашего отсутствия девушке небезопасно оставаться даже в Радоме под опекой ксендза Творковского. Этим господам, — тут он указал на Букоемских, — тоже необходимо поскорее очутиться под гетманским надзором. Здесь неизвестно, что может случиться!.. У меня есть знакомые при дворе: пан Матчинский, пан Гнинский, пан Грот, и я надеюсь, что сумею заручиться их протекцией для сироты. Если же это мне не удастся, то я разузнаю о местопребывании полка Збержховского и прямо отправлюсь к сыну, где увижу также и вашего Яцека. Что вы на это скажете?— Господи! — воскликнул ксендз. — Да ведь это архипревосходная мысль! И я с вами! И я с вами!.. К Яцеку!.. А что касается панны Сенинской, разумеется, ведь Собеские всем обязаны Сенинским. В Кракове ей будет безопаснее и ближе… Я уверен, что и Яцек… не забыл!.. А после войны, что Господь даст, то и будет… Выхлопочу себе сюда заместителя из Радома, и я с вами!..
— Все вместе! — радостно завопили Букоемские. — В Краков!
— И на поле славы! — заключил ксендз.
XXII
Начались совещания о поездке, так как не только ни один голос не отозвался против нее, но даже и ксендз Войновский тотчас принялся хлопотать о другом викарии из Радома. Впрочем, ведь это решение было уже старое, и оно изменилось только намерением отвезти панну Сенинскую в Краков, чтобы обезопасить ее от преследования Кржепецких с помощью королевского или монастырского покровительства. Пан Циприанович предвидел, что с занятым войной королем нельзя будет говорить об этом деле, но оставалась королева, к которой легко было найти доступ через знакомых сановников, состоящих, по большей части, в родстве с домами Сенинских и Тачевских.
Однако возникали опасения, чтобы Кржепецкие не напали на Едлинку по выезде из нее хозяина и Букоемских и не разграбили серебро и драгоценную утварь, находившиеся в доме. Но Вильчепольский утверждал, что он сумеет защитить дом вместе с челядью и лесничими и не даст ни до чего дотронуться. Однако пан Серафим вывез все серебро в Радом и оставил на хранении в Бернардинском монастыре, где он и раньше помещал значительные суммы, не желая держать их дома, среди обширной Козенецкой пущи.
Между тем пан Серафим внимательно прислушивался к известиям из Белчончки, так как от них многое зависело. Если бы Мартьян умер, на Букоемских обрушилась бы тяжелая ответственность. В противном случае была надежда, что не будет даже и процесса, так как трудно было предположить, чтобы Кржепецкие добровольно выставили себя на посмеяние. Еще больше пан Циприанович был уверен, что и старый Кржепецкий не оставит его в покое относительно панны Сенинской, но думал, что если сирота окажется под королевской опекой, то этим самым уничтожится всякая возможность процесса.
Он узнал через ключника, что Кржепецкий-отец ездил в Радом и в Люблин, но оставался там недолго.
Что касается Мартьяна, то первую неделю после приключения он был тяжело болен, и опасались, что деготь, которого он напился в изобилии, задушит его или совершенно залепит внутренности. Но на вторую неделю ему стало лучше. Правда, он не покидал постели, так как не мог держаться на ногах, кости у него страшно болели и вообще он чувствовал себя плохо, но уже начал проклинать Букоемских и наслаждаться мыслью о мести. И действительно, по прошествии двух недель к нему начала съезжаться его «радомская компания»: различные повесы с саблями на веревочных поясах, в рваных сапогах и с подведенными животами, вечно голодные и мучимые жаждой. А он советовался с ними и что-то замышлял не только против Букоемских и пана Циприановича, но и против панны Сенинской, о которой не мог вспоминать без скрежета зубов, и так поносил ее, что даже отец предостерегал его, что это уж пахнет гетманским судом.
Отголоски этих поношений и угроз доходили до Едлинки и производили различное впечатление на ее обитателей. Пан Серафим, человек отважный, но и рассудительный, слегка беспокоился при мысли, что эта ненависть злых и опасных людей может упасть и на голову его сына. Ксендз Войновский, в жилах которого текла более горячая кровь, страшно раздражался и предсказывал, что Кржепецкие кончат плохо. В то же время, хотя и совершенно примирившись с девушкой, он от времени до времени обращался то к пану Циприановичу, то к Букоемским и говорил: