На пороге надежды (сборник)

Отец прищурясь посмотрел в свою чашку с ячменным кофе:

–  А у вас что, изменились?

–  Да ты знаешь, что этот Кренцке недавно спросил нас?
– сказал я.
– Он спросил, почему бы нам не вступить в гитлерюгенд [2] , вместо того чтоб шататься по улицам.

–  Ну, на это можно бы и ответить: потому что на улице интересней, - пошутил отец.
– А что получишь на каком-нибудь их собрании?

–  Ты думаешь, Кренцке устроил бы такой ответ?

–  Такой или что-нибудь вроде того, думаю, устроил бы, - сказал отец.
– Я его знаю.

Ну, мы ведь тоже знали господина Кренцке, мы знали его шесть с половиной лет; он был у нас, кроме всего прочего, классным руководителем. Поэтому у нас просто в голове не могло уместиться, как он, например, поступил с Пипелем.

Нас всех в очередной раз согнали в актовый зал слушать какую-то речь по радио.

Погода была ясная, и через цветные стекла, на которых написаны имена бывших учеников нашей школы, погибших на войне, солнечные лучи косыми полосами проникали внутрь.

Всякий раз, когда голос в репродукторе набирал громкость и переходил в рев, Пипель начинал корчить гримасы. Не из какого-нибудь озорства - он просто не мог переносить этого рева. Поэтому в гримасах его, вообще-то говоря, не было ничего смешного; во всяком случае, смеяться над этим никто не собирался.

Тем не менее господин Кренцке потащил Пипеля к директору.

–  Директор прямо не знал, как быть, - рассказывал потом Пипель.
– Я объяснил ему, что у меня, мол, зачесалось в носу. «Бывает же, - говорю, - с вами: вы сидите на солнышке и вдруг чувствуете, что вас так и тянет чихнуть. Вот вы и стараетесь изо всех сил, как бы сдержаться. Может, и найдется, - говорю я, - какой-нибудь дурак или два, которые станут над этим смеяться. Не хотелось бы так думать».
– «Ну, что ж, - говорит директор этому Кренцке, - вполне убедительное объяснение, коллега, как вы считаете?» И даже чуть подмигнул. Так вы бы послушали, как этот Кренцке разорался. «Позволю себе обратить ваше внимание, - хрипит, и даже лицо у него наливается кровью, - позволю себе обратить ваше внимание, что речь здесь идет о самом настоящем политическом саботаже». Директор какое-то время стоит, разглядывает носки своих ботинок. В комнате совсем тихо. И вдруг он говорит: «Мы здесь, - говорит, - все свои.
– Кладет руки за спину и подходит к окну.
– Откажитесь от своего обвинения, коллега».

Пипель огляделся, нет ли поблизости кого из учителей. Нет, школьный двор был пуст.

–  И знаете, что он тогда сделал, этот Кренцке?
– Голос Пипеля задрожал.
– Он выпрямился, протер большим пальцем очки и так сверкнул на директора глазами, как будто хотел прожечь ему в затылке дыру. «Я не ослышался?
– говорит хрипло так.
– Вы хотите, чтобы я игнорировал столь серьезную провокацию? Господин директор, вы за кого меня принимаете?» Директор медленно от окна отвернулся. Мне показалось, он чуть постарел за это время. «Что ж, - говорит тихо, - хорошо. Что я могу вам сказать, коллега? Будут приняты необходимые меры. Штайнхефель, - это он мне, - приготовься к тому, что тебе придется оставить школу».

Адам сжал кулаки:

–  Я с Кренцке поговорю, не может человек так поступать.

–  Этот может, - сказал Пипель.

И действительно, уже на другой день состоялся педсовет.

Единственный, с кем мы еще могли говорить по-прежнему, был наш завхоз, господин Пите. Мы сложились и поднесли ему коробку маленьких сигар.

–  Я бы для вас и так все разузнал, - сказал он, когда мы встретились после уроков в глухом конце двора за спортзалом.
– Вот, значит, какое дело, ребятки.
– Он сорвал травинку и стал ее жевать.
– Вопрос решен. Единогласно.

–  Наши учителя оказались предателями, - сказал Эдди.

– Чему они теперь еще смогут нас научить?

–  Кое-чему смогут, - сказал господин Пите.
– Знаете вы, например, что в туалете господин Кренцке вздыхал и охал?

–  Пипелю от этого много толку!
– Адам в бешенстве сшиб головку репейника.

А Эдди поинтересовался, что господин Пите хотел этим сказать.

–  Что трусу тоже не так легко дается эта роль.
– Господин Пите оглядел каждого из нас по очереди.
– Ребята, до сих пор у нас в школе были демократические порядки. Теперь нас хотят от демократии отучить. Господин Кренцке, к примеру, никак этого не поймет. Иначе бы он так не усердствовал.

Адам сплюнул под ноги господину Пите, он прямо-таки взвыл:

–  Чхал я на ваши объяснения, так и знайте!

Как бы то ни было, домой мы возвращались порядком измученные.

Я был не прочь потолковать обо всем этом с отцом, но стоило мне только упомянуть господина Кренцке, как отец тут же переводил разговор на другую тему. Только ночью, когда мы уже легли, мне удалось застичь его врасплох.

–  Я знаю, - сказал он в темноте.
– Я все про него знаю.

–  Но он же был социал-демократом, как ты, - сказал я.

Отец уставился в потолок. Световая реклама из-за окна окрасила его лоб в лиловый цвет.

–  Тут дело не в политике. Тут чисто человеческая проблема.

–  Ах, человеческая!

Отец откашлялся:

–  Пойми, мальчик, мы все теперь должны что-то решать.

–  Ну, допустим, - сказал я.
– И почему же я должен решать против Пипеля?

–  Ты этого не должен. Ты свободен выбирать.
– Отец приподнялся на локте, за ним в окне теперь отчетливо была видна световая реклама «Саротти».
– Свободен, - сказал он.
– Слышишь?

–  Не глухой, - сказал я.

–  Вот и хорошо.
– Отец снова лег на спину.

А на другое утро произошло нечто неслыханное. Мы договорились не отвечать господину Кренцке на его «хайль Гитлер», а на пустую парту Пипеля положить табличку с надписью: «Невинная жертва расправы». Адам, кроме того, предложил, как только откроется дверь, тихонько, с закрытыми ртами запеть «Интернационал». Но большинство его не поддержало. Эдди правильно заметил, что тогда в класс наверняка заглянул бы кто-нибудь из учителей, а зачем нам тратить свой порох на других?

Так что мы просто теперь молчали и ждали, когда раздастся звонок.

Удивительное это было состояние: все ребята молча повернулись к пустой парте Пипеля, а за окном сияло солнце, отражалось в трепетных листьях тополя, и на дворе внизу слышно было, как чертыхается господин Пите, уронивший корзину для бумаг, наверно опять полную выброшенных бутербродов.

Вот раздался звонок.

Точь- в-точь как всегда, рывком отворилась дверь, вошел господин Кренцке.

Никто из нас не шевельнулся.

Но и с господином Кренцке что-то произошло, мы все это заметили. Он, державшийся всегда так подчеркнуто прямо, шел как-то смешно согнувшись, и очки у него запотели так, что не видать было глаз.

Он аккуратно положил портфель на кафедру и что-то пробормотал.

Лишь тут до меня вдруг дошло: господин Кренцке, войдя, не сказал «хайль Гитлер».

Я незаметно оглянулся. Многие, видимо, ждали, что он это приветствие сейчас вспомнит.

Но господин Кренцке и не помышлял об этом. Он просунул за стекла очков большой палец левой руки и протер их. Затем начал писать на доске слова, оказавшиеся особенно трудными в последнем диктанте.