Золотые подсолнухи, тряска разбитых дорог,серебристой маслины дичок раскудрявил пространство.Это родина, мама, любовь, это дети и бог,всё моё, всё, чем держится мир, соль его постоянства.Павиличьего цвета растрескавшиеся дома.Я вольна не спешить, не мудрить, быть блаженно неточной.Но с другой точки зрения эта свобода – тюрьма,значит, буду держаться подальше от названной точки.Факты – вещь не упрямая, нет – их довольно легкоразмешать, измельчить, выпечь с корочкой, сдобрить корицей,но всегда горьковато у дикой козы молоко,и всегда виновата от всех улетевшая птица.А в разреженном воздухе пули быстрее летят,это если – в горах, там и мысли мелькают быстрее,а в степи – зависают… Лишь дикий горчит виноград…С точки зрения ангела – быстро летим. Всё успеем.
«В резиновом автобусе веселье…»
В резиновом автобусе веселье.Ты пробку, давку, сам себя прости.В своих больших, распахнутых и серыхвсего и не пытайся уместить.С тех пор, как люди изгнаны из рая,вот так и ездим – а кому легко?Младенцы с крокодилами играют,и Ромул пьёт волчицы молоко.Как
правду режут – в украинских, в русских —на лживые газетные листы —в своих весёлых, чёрных, умных, узких —не фокусируй, сплюнь, перекрестись.В своих зелёных, влажных и раскосыхне отражай чужого торжества,ведь каждый мелкотравчатый философтут состоит из антивещества.Не красота спасает мир, а зрячесть,не слушай – просто жми на тормоза,пока не отразилась сверхзадачаи счётчики кровавые в глазах.
«Я с годами сильней привязалась к Итаке…»
Я с годами сильней привязалась к Итаке —я вольна иногда выбирать несвободу —от чего захочу – в том и смысл, не так ли —нам решать, кто нас радостно встретит у входа.Полный дом переломанных стереотипов,в нём и жить невозможно – немного традицийвсё же надо оставить – иначе увянети цветок на окне и гирлянда на ёлке(не пора ли убрать?) – ну ещё полстраницы…Полстраницы всего – и на выход с вещами,душу тянет в воронку – не спрячешь, не скроешь.Мне моя голова ничего не прощает,мы по разные стороны линии фронта,объявила войну, скоро вовсе забанит,будут добрые ангелы в белых халатах,затворюсь под живучей, как кошка, геранью,чтобы весь этот мир объявить виноватым.Vita brevis, а прочее – спорно, неточно.Каждый день собираю себя из кусочков,на которые ты меня к вечеру крошишь,я срастаюсь всё дольше, теряются пазлы,так и лезут, царапая, злые лушпайки —нелегко отделяются зёрна от плевел,плач дельфина – два вдоха и выдох – попробуй,да помогут дельфины пройти этот левел.
Поэт в своём отечестве
«Я пятая ваша колонна,незыблемая и сквозная,в прогнившей с фундамента башне —на мне ещё держится небо,во мне ещё теплится слово,я смыслы забытые знаюи буду цепляться зубамиза боль, уходящую в небыль —в Лумбини, на родине Будды,в Гранаде, на родине Лорки,у южной границы России,которую жаждут подвинутьсрывать ваши фантики буду,всю мерзость культурного слоя…»А небо хлестнёт парусиной.Простреленный небом навылет —он был мудаком и поэтом,поэт оказался сильнееи выдохнул чистое, злоеи трезвое – прямо навстречуи граду, и миру, и лету,и всем, кто восторженно блеял,рифмуя циклоны и лоно,утешены собственной речью.Но он уступил под напоромнеопровержимых улиток —нас лучше не сталкивать лбами,а выждать – когда же отпустит…Поэма есть маленький подвиг —но вряд ли попытка молитвы.В ней смыслов – как снега за баней,найдёшь, как младенцев в капусте.Читатель дуб дубом – но крепок,плюс дырка в иммунной системе —поэтому склонен к фашизму —но вряд ли готов согласитьсяс такой оговоркой по Фрейду —дозируйте темы поэмыв разумной пропорции с жизнью,слоняясь в берёзовых ситцах.
«Катерок пожарный на закате…»
Катерок пожарный на закатетак придирчив к тлеющим огням.Солнце в реку падает – не хватитвашим шлангам метров, сил ремням,уберите рукава брезента —Дон несёт к небесному огню,слишком сильно смещены акцентыв радости троянскому коню.Прилетает ангел-истребитель —страшен, да не воду пить с лица,наступили мартовские иды —и с тех пор не видно им конца.
Ева
Всех и дел-то в раю, что расчёсывать длинные прядии цветы в них вплетать. У Адама ещё был треножник,он макал рысью кисть – и стремительно, жадно, не глядясоздавал новый рай – и меня. Он пытался умножить,повторить… Мы – не знали. Кто прятал нас? Вербы? Оливы?Просыпались в лугах и под ясеневым водопадом,не твердили имён и не ведали слова счастливый,ничего не боялись – в раю не бывает опасно.Там, где времени нет – пить на травах настоянный воздух…Я любила рысят, ты любил пятистопный анапест,лягушачьи ансамбли и тех кенгуру под берёзой.Мы не знали, что смертны, и даже что живы – не знали.Быль рекою текла, вряд ли я становилась умнее,наблюдая, как птицы отчаянно крыльями машут,огород городить и рассаду сажать не умели —а в твоём биополе цвели васильки и ромашки.Но закончилось детство – обоим вручили повестку —и с тех пор мы во всём виноваты, везде неуместны.Мы цеплялись за мир, за любую торчащую ветку.Нас спасёт красота? Ты и правда во всё это веришь?Все кусались вокруг, мы старались от них отличаться…Кроме цепкости рук – только блики недолгого счастья.Корни страха длиннее запутанных стеблей свободы.Только в воздухе что-то – пронзительно-верно и больно…
«Саламандры лесов подмосковных ещё не натешились…»
Саламандры лесов подмосковных ещё не натешились.Под снегами торфяники тлеют, шевелятся волосыбуреломов, сгоревшие звери, русалки да лешиеколобродят в ночи, да горельника чёрное воинство…Мир языческий – ладный, отзывчивый – мимо проносится,наши скорости не допускают прислушаться к дереву,отразиться в ручье, дожидаясь, пока мироносицы-фитонциды летучие снова живым тебя сделают.Все мы тут погорельцы. Растоптано и исковеркано,что росло и струилось, цвело, ошибалось и верило.Жаль побегов – в тени, где ни солнца, ни смысла, ни вечности —тоже ведь веселы и беспечны, наивны и ветрены.Ждать добра от добра в этой дикой чащобе заброшенной?Да кому тут нужны наши дети с открытыми лицами.Перегревшийся город простит несуразность прохожемус неуёмной нелепой неумной гражданской позицией.Нам к
лицу Исаакий – отнюдь не теплушки вагонные.Всякий храм – на крови, если сора из храма не вынести.Небо держат атланты, мы их заменили колоннами —но они усмехнулись подобной дикарской наивности.Нашим рыжим опять биографии славные делают,повторяется фарс белой ниткой прошитой истории.Здесь останется лес и бельчонок в ладонях у дерева —звонким цокотом, лёгким метанием в разные стороны…
«Где же дяди и тёти, которых я видела в детстве…»
Где же дяди и тёти, которых я видела в детстве?Те же девочки, мальчики – что же я с ними на вы?Эти бороды, эти седины, морщины… Вглядеться —все, кому я так верила раньше,похоже, волхвы —не волшебники, просто учёные —опытом жалким,(был бы ум – меньше опыта было бы…)Веки красны —значит, завтра зима обнажит прописные скрижалии к земле пригвоздит. Чё мы ждём-то? Растущей луны?«Осторожно, ступеньки» —внезапно в музее. Спасибо,очень вовремя, всюду Италии тают холмы……И кофейник внести, белой шалью прикрыв от росистой,зыбкой зорьки свой мир —тихий завтрак во время чумы.И пока под ковром обостряется драка бульдогов,пробираясь под брюхом баранов, я к морю прорвусь,быть в плену у баранов забавно, но очень недолго…Сыр сычужных сортов я не ем, но не жить же в хлеву.Беззащитные красные веки у женщин Ван Дейка —это не обо мне,я гляжу исподлобья в упор,в этой цепкости рук, хоть и слабых, уверена с детства —не отвертишься, вместе,подумаешь – там светофор…Жизнь становится слишком короткой —была бесконечной.Нервным кончиком ветка вцепиласьв последний листок,просчитавший лекало своей траектории встречной —что с того, что циклону на запад.Ему – на восток.
«Свет не сходится клином – он в принципе создан иначе…»
Свет не сходится клином – он в принципе создан иначеи заточен под веер, порой уступающий тени – тот, японский…раз клетка открыта, а птица внутри – это значит,ей не надо летать, хоть могла бы по праву рожденья.Водопады отчаянья льются с висков по гортани.Да с чего бы? Поглубже вдохни, можжевельник утешит.Капиллярный подсос метафизики из подсознаньяснизойдёт к нелогичным весёлым русалкам да лешим.Ради цельной картины пришлось пренебречь мелочами —и состарились. Мелочи, в принципе, делают детство,в смысле – радость… Осталось расталкивать пипл плечами —дежавю, повторяемся. Пройдено, некуда деться,чистый Чехов кругом, торжество несмешного закона,и сама-то не лучше – иду, где протоптано – жутко,и уже на последней секунде бегу на зелёный —мне в награду за дерзость подходит восьмая маршрутка.Я танцовщица буто. Об этом спросите у тени,Может, вам объяснит. Мне велит, ничего не решаяи не слушая жалоб на занятость, хитросплетеньясуеты – удержать балансир на поверхности шара.В день рождения Будды мы выпили чашу муската,эта ложь во спасение – очень опасный наркотик.Все желанья твои есть твои ахиллесовы пяты,вiзерункове скло, правда, я обмануться не против.Ветер взяв за крыло, как-нибудь поднимусь по Рельефной,оглянусь – и замру от резной синевы и прозрачной —до Азова – планеты. Возможно, мы выживем, еслинас захочет спасти красота. Впрочем, неоднозначно.
Площадь 2-й пятилетки
В чудесном месте – и в такое время!Последней лаской бередит октябрь,плывёт покой над хосписом. Смиреньеи взвешенность в струящихся сетях.Как трудно удержаться от иллюзий.Глазам не верю – верю своемуслепому чувству. Кто-то тянет узели плавно погружает мир во тьму.Рыбак свою последнюю рыбалкуналаживает в мятом камыше,шар золотой падёт, как в лузу, в балку,за Темерник, и с милым в шалашенам будет рай. Но где шалаш, мой милый,и где ты сам? Как хорошо одной.За этот день октябрьский унылыйпрощу июльский первобытный зной.Стрекозы, да вороны, да листва,я, бабочки – совсем немноголюдно.До донышка испить, до естествапрозрачный тонкий мир уже нетрудно.Я наконец-то становлюсь спокойной,когда уже побиты все горшки,горят мосты, проиграны все войныи даже стихли за спиной смешки.В нирване пробок, в декабре, с утра,в родимых неприветливых широтахприпомню, как скользит твоя кора,а я не знаю, вяз ты или граб,по времени скользя, не знаю, кто ты.
«Научи меня, Господи…»
Научи меня, Господи,просто, свободно писать,взять стило и писать,позабыв о форматах и стиляхтех, кто знает, как надо…Забыть о долгах, о часах,о холодной ломающей боли —когда не любили.Не на север, не в лодке,не в холод, не в дождь, не в мороз,а в озноб подсознания,в ересь похожих, безликих,как в аду,в сирый ком закипающих слёз,оплетённый кругомпостулатами странных религий.На кушетке у Фрейдая вспомню такие грехи,за которые вертятсяна электрическом стуле.Научи ворошитьмой надёжно укрытый архивотделяя от боливсю прочую литературу.Мозг инерции просит,не хочет спиральных свобод,неучтённых, опасных,лихих, не дающих гарантий,не дающих плодов,уносящих бурлением води ребёнка в тебе —под сомнительным кодом «характер».Серпантины уводятвсё дальше от плоской земли,сублимации, скуки,привычки, инерции, дрёмы.Про Русалочку – помнишь?Часы отключились, ушливверх по склону – и в вечностьс постылого аэродрома.Я останусь вверху, на плато,здесь наглядней делаи слышнее слова Твои —ближе, наверное, к дому.Архимедов огоньнасылают Твои зеркалана корабль – и пылает фарватертак странно знакомо…