Язык мой, враг мой, среди тысяч словтвоих, кишащих роем насекомых, — нет, попугаев в тропиках, улов мой небогат и зелен до оскомы, и слишком слаб, чтоб миру отвечать —когда мгновенье бьётся жидкой ртутью, косноязычье виснет на плечах — а значит, ослабляет амплитуду. Я не могу поссориться с дождём —наверно, русский речь меня покинул.И старый добрый дзэн меня не ждёт. Шопеновская юбка балерины не прикрывает кривоногих тем,морфем и идиом – но я причастна! И я, твоя зарвавшаяся тень, ныряю в несжимаемое счастье. «Царь-колокол». «Гром-камень». «Встань-трава».О, не лиши меня попытки слова, пока такие ж сладкие слова не разыщу на глобусе Ростова! Вступили в реку — будем гнать волну.Что ж нам, тонуть? Куда теперь деваться? Всё разглядим – и выберем одну из тысячи возможных девиаций — верней – она нам выберет звезду. И полетит сюжет, как поезд скорый, и я в него запрыгну на ходупускай плохим – но искренним актёром.
«Сверху падало небо…»
Сверху
падало небо,слоями на землю ложилось,постепенно светлея.Его колдовским хороводомзаморочен, поверил бы истовов горнюю милость —но себе не солжёшьна детекторе полной свободы,но в е-мейле у ангелатоже есть слово собака,элевсинских мистерий двусмысленность,спесь первородства, —не высовывай голову! Небо светлеет, однаковремя плотно сжимается и надо мною смеётся.Не сливайся с пейзажем,он много сильней, он повяжет,засосёт – не заметишь,сопьёшься, сольёшься, сотрёшьсяи ни слова не скажешь —инерция пухом лебяжьим,тихим тёплым теченьем заманит,как кошку прохожий,Одиссея – Калипсо. На пике любви и опалытак легко растворитьсяв усталости сиюминутной.Утро – свежий цветок,правда, мы в нём – какие попало,недоспавшие зомби,измятые в тесных маршрутках.Повинуйся порывам!Им было непросто прорватьсясквозь дремучую косностьдепрессий, рефлексий, амбиций —и затеплить свечу.Не пугайся своих девиаций,с Дона выдачи нет.Изумиться, поверить, влюбиться,в кружевном многомерном плетеньенемею и внемлю,осыпается небо – доверчиво, бережно, хрупко,и летят лепестки на прощённую грустную землю,укрывая нежнейшим покровом нарывы и струпья.
«Я родилась в игрушечном раю…»
Мой городок игрушечный сожгли,
И в прошлое мне больше нет лазейки.
А. Ахматова
Я родилась в игрушечном раю.Порой он, правда, притворялся адом.Там в голову беспечную моюназойливо ввинтилось слово «надо»,такое инородное. Рекиизгибы в балке прятались без счёта,казались высоки и далекицветные двухэтажные хрущёвки.Я родилась поддерживать очаги Золушкой копаться в мелочах,учиться чечевицу от горохахотя бы понаслышке отличать.И да минует случай страховойлоскутный свет – и ласковый, и ладный,где с миром был надёжный уговору детства – в каждой клеточке тетрадной.Рука слегка в чернилах – это ятеряюсь от сложнейшего вопроса —какого цвета спинка воробья?И бантики в горошек держат косы.Тут раньше было дерево. Онопило корнями, возносилось в небо,листвой светилось и цвело весной,в ликующей головке быль и небыльсплетая в пряди, дождевой водойпромытые, змеилось сквозь тетрадки.Теперь тут только крыши чередойи дымоходы в шахматном порядке.Мы гаснем долго, искрами во тьме —вдруг занявшись и описав кривую,немыслимую, сложную – взаменлуча, стрелы, мы проживаем всуеи неумело… Но горим пока.Как только отпущу своё начало —я стану тенью в роговых очках,как все, кто больше свет не излучает.
«Это февральский Ростов. Это Кафка…»
Это февральский Ростов. Это Кафка.Серое мутное жидкое небо.Город бессилен, контакт оборвалсяоста и веста, и севера с югом.Мерзко, но цельно зияет подсказкав грязных бинтах ноздреватого снега:всё завершится сведённым балансом —жадность и страх уничтожат друг друга.Не соскользнуть бы в иллюзию. Скользко.Под сапогом мостовая в движеньекобры шипучей. Портовые краныкромку заката изрезали в раны.Тот, кто взошёл на Голгофу – нискольконе нарушает закон притяженья.Можно об этом поспорить с Ньютономзапанибродским этаким тоном.Почерк врача неразборчив – подделайвсё, от анамнеза до эпикриза:может, дозиметры и не зашкалят,только повсюду – приметы распада.Выпить цикуту? Уйти в декаденты?В партию «Яблоко?» В творческий кризис?Я ухожу – я нашла, что искала —в сказочный город под коркой граната.
2. «Не проклюй мне висок – он ещё пригодится…»
Не проклюй мне висок – он ещё пригодитсянам с тобой, моя нетерпеливая птица,по калибру колибри, фламинго по сути,мне фламенко твоей нестихающей сутрытак понятно и близко – да на сердце пусто,тут гори-не гори – всё равно не отпустит,несжигаемый стержень внутри опереньянеохотно поддерживает горенье —сталактитом пещерным, колонной античной,черепашкой без панциря – ах, неприличной,Крейзи Грант по волнам, по барханам медовымна порог болевой – восходи, будь, как дома.Этот свет золотых и пустынных оттенковтак неровно дрожит – видно, скоро погаснет,я приму это easy, не бейся об стенку,не коси этот камень в висках мне – напрасно,разве я человек? Я всего лишь апостол,и моё отражение – только витринавсех моих заблуждений. Ты думаешь, простопред учителем встать с головою повинной,не найдя никакого решенья задачи?Спи, глазок, спи, другой – а про третий забуду,он не даст мне соврать – так жила, не иначе —и потащат вину караваны верблюдов.И пускай в мою честь назовут новый комплекс,только ты – улетай с нехорошей квартиры.Где твои амулеты? Надёжен ли компас?Я тебя отпущу в Благовещенье – с миром.
«На изгибе весны, на суставе грозы с потепленьем…»
Я люблю одинокий человеческий голос, истерзанный любовью.
Федерико Гарсиа Лорка
На изгибе весны, на суставе грозы с потепленьем,с набуханием почек, паническим ростом травы,разветвленьем суждений о жизни и воцерковленьемвсех агностиков – к Пасхе, с прощеньем чужой нелюбви,во младенчестве млечном и солнечном Вербной недели,сквозь десант одуванчиков в каждый очнувшийся дворпрорастает отчаянно глупое счастье апреля,просто так, от души, нашей злой правоте не в укор.Как на скалах цветы – не для нас распускают созвездьяв раннем марте, под снегом, на северных склонах, во мхах —да кому мы нужны с нашей правдой, и болью, и жестью,вечной просьбой бессмертия и паранойей
греха —в царской щедрости мокрого парка. Так что ж мы, уроды,сами сбыться мешаем своим нерассказанным снам?Под раскаты грозы пубертатного времени годав мир, любовью истерзанный, всё ещё входит весна.
«Твои диктанты всё короче…»
Твои диктанты всё короче —Ты больше стал мне доверять?А может, меньше? Между прочим,я разучилась повторятьслова молитвы. Паранойятерзает эпигонов всласть,те, кто спасён в ковчеге Ноя,хотят ещё куда попасть,да забывают от азарта,о том, что человек не зверь,что золотому миллиардуне уберечься от потерь,что голодающие детинам не простят своей судьбы,и много есть чего на свете,что не вмещают наши лбы —упрямые от страха смертии робкие от страха жить.Не для меня планета вертитТвои цветные витражи,В мозгу искажены масштабы —пыталась верить, не любя,а без задания генштабатак сложно познавать себя,не отвратит Твой гневный окрикот эйфории, от нытья,и я сама себе апокриф,сама себе епитимья,сложнее пуританских правилнескромное Твоё кино,порой Твой юмор аморален —но что поделаешь – смешно.
«И кризис, и холодная зима…»
И кризис, и холодная зима —но есть БГ. Семь бед – за все отвечу.Наушники не стоит вынимать —без них так страшно. Нелогичен вечер,негармоничен – этот лязг и визгнедружественный, слякоть, оригамидвумерных ёлок, плоских, грузовикнаполнивших рядами, штабелями,и радио в маршрутке. Стёб да стёбкругом. И кризис бродит по Европе.Бьёт склянку колокол. И музыка растётв наушниках. Свободна от оброкапроизнести, не применяя ямбтот монолог, что сам в меня вселился.Мороз крепчал – надёжный старый штамп,мороз крепчал – и Чехов веселился.Её материал – сплошной бетон,а ты в него вгрызаешься зубами,пока не разглядишь, что небосклонне над тобой уже, а под ногами,вокруг, везде… И призраки мостоввстают в тумане. Встречных глаз унынье.Звезда над филармонией. Ростов —сверхперенаселённая пустыня.По мне звонит в кармане телефон.Спасибо. Доживём до новых вёсен.Я принимаю, узнаю, и звонмобильника приветствует – прорвёмся.
«Воскресение. Чайно-ореховый омут…»
Ты можешь подвести коня к реке, но ты не можешь заставить его пить.
Восточная мудрость
Воскресение. Чайно-ореховый омутглаз напротив. Как редко играем мы с ней!Наши шахматы можно назвать по-другому,потому что Алёнка жалеет коней —и своих, и моих. Отдаёт, не колеблясь,и красавца ферзя, и тупую ладью,но четыре лошадки, изящных, как лебеди,неизменно должны оставаться в строю.От волненья у пешки затылок искусан,в каждой партии странные строим миры.Я иду вслед за ней в этом важном искусстве,я учусь выходить за пределы игры.Надо выдержать паузу, выдержать спинуи подробно прожить откровения дня.Эта партия сыграна наполовину.В ферзи я не хочу. Отыграю коня.Торжество справедливости – странная помесьпустоты и досады – сквозь пальцы улов.Выхожу на спираль – если вовремя вспомню,что великий квадрат не имеет углов [1] .Ни корон, ни дворцов, ни слонов, ни пехоты,перейду чёрно-белых границ череду,распущу свою армию за поворотоми коня вороного к реке поведу.
1
Из «Дао-де-цзин».
Новый Афон, пещера
Там солнце рыщет спаниелем рыжим,но непрямоугольные мирыи первобытный хаос неподвижнывнутри курчавой Иверской горы,лишь факельных огней протуберанцы.Не обернусь, но знаю наизусть —такой организацией пространстватеперь я никогда не надышусь.Под трещинами каменного небанеровный серый грубый известняк,зелёные отметки наводнений,подземные овраги – и сквозняктам, где неверной левой я ступалана твой ребристый серебристый спуск,в колонию кальцитовых кристаллов,не раскрывая створок, как моллюск,от рукокрылых прячась в нишах скользких,в меандрах холодея на ходу.Мне скажет Персефона – ты не бойся,иди, не так уж страшно здесь, в аду.В энергию застывших водопадов,в холодный бунт мерцающих озёр,клыков известняковых эскападыты обратишь свой страх и свой позор.Прошу – «Приятель, убери свой Nikon» —уже одной из местных Персефон, —как в храме – ну нельзя на фоне ликов! —так здесь – нельзя, здесь сам ты – только фон!Нет воли разозлиться, крикнуть – «тише!»,их болтовня пуста – да неспроста.Они галдят – чтобы себя не слышать —и всё же их спасает красота,по капле, не спеша, как сталактитырастут в веках – так в нас растёт душаВселенной, так тысячелетья слитыв спартанский твой космический ландшафт.А поклониться каменной Медузелишь избранным дано – так за алтарьне каждого пускают. Разве – музыпо кружевным полам, да пара стайнетопырей. А в карстовых глазницахзвучит орган. Не поросли бы мхом!И как бы мне в сердцах не разразитьсянаивно-назидательным стихом…
«Этот город накроет волной…»
Этот город накроет волной.Мы – не сможем… Да, в сущности, кто мы —перед вольной летящей стенойпобледневшие нервные гномы?Наши статуи, парки, дворцы,балюстрады и автомобили…И коня-то уже под уздцыне удержим. Давно позабыли,как вставать на защиту страны,усмирять и врага, и стихию,наши мысли больны и странны —графоманской строкой на стихире.Бедный город, как в грязных бинтах,в липком рыхлом подтаявшем снеге,протекающем в тонких местах…По такому ль надменный Онегинвозвращался домой из гостей?Разве столько отчаянья в чаеежеутреннем – было в начале?На глазах изумлённых детейпод дурацкий закадровый смехпроворонили землю, разини.Жаль, когда-то подумать за всехне успел Доменико Трезини.Охта-центры, спустившись с высот,ищут новый оффшор торопливо,и уже нас ничто не спасёт —даже дамба в Финском заливе,слишком поздно. Очнувшись от сна,прозревает последний тупица —раз в столетье приходит волна,от которой нельзя откупиться.Я молчу. Я молчу и молюсь.Я молчу, и молюсь, и надеюсь.Но уже обживает моллюскдень Помпеи в последнем музее,но уже доедает слизнякчистотел вдоль железной дороги…Да, сейчас у меня депрессняк,так что ты меня лучше не трогай.Да помилует праведный судсоль и суть его нежной психеи.Этот город, пожалуй, спасут.Только мы – всё равно не успеем.