На разрыв

Он помогает ей усесться и сам садится напротив.

Спрашивать, о чём именно Оскар хотел с ней поговорить, Варваре страшно. Она пытается представлять себя отважной пираткой с попугаем на просоленном морем плече, но в голову упрямо лезет какая-то ерунда. Вот такое, мол, молчание повисает, когда она разговаривает по телефону с одним из самых нелюбимых клиентов, а потом тот начинает психовать, и нести какую-то чушь, и всё заканчивается тем, что Варваре хочется убивать.

Она, конечно, очень надеется, что с Оскаром до такого у них не дойдёт.

Между ними царит тишина, но из-под плотно закрытой двери всё равно пробиваются смех и громкая музыка, так что Варвара не сразу различает среди этой какофонии новый звук: смутно знакомая мелодия вперемешку с вибрацией. Телефонный звонок.

Это совершенно точно не её телефон, потому что свой она бы узнала.

– Оскар, – осторожно говорить она (потому что, называя людей по имени, нужно быть всегда осторожной), а когда он поднимает голову, добавляет одними губами: – твой телефон.

Он только отмахивается.

– Ненавижу телефонные разговоры.

Варвара радостно смеётся.

– Я тоже.

– Хочешь послушать страшную историю? – спрашивает Оскар, когда тем, кто ему звонят, наконец-то надоедает слушать в трубке гудки. – Про телефоны.

Люди часто делают совсем не то, чего им хочется, и Варвара – не исключение. Ей хочется целоваться с Оскаром, зарываясь пальцами в тёмные волосы и останавливаясь только для того, чтобы отдышаться, но вместо этого она кивает и говорит:

– Конечно, хочу.

Даже в таком состоянии она не может признаться. И правду сказать тоже не может.

Ей говорили, это одна из её самых главных проблем. Неумение признаваться в своих желаниях, неумение говорить правду, неумение честно и открыто отвечать на вопрос «Чего ты хочешь?». Она может только отшучиваться, мол, хочу мир во всём мире и счастья для всех, даром, и чтобы никто не ушёл обиженным (а потом плакать дома, злясь на себя и не понимая, почему никто никогда не понимал её правильно).

Но одно дело, слушать об этом от других, а другое – понимать самой. И даже понимать самой – ещё не лекарство, а только первый шаг к тому, чтобы справиться.

Как бы то ни было, сейчас уже поздно справляться, потому что Оскар, глядя в окно, начинает рассказывать:

– В фильмах ужасов, знаешь, часто звонят телефоны, которые выключены из розетки, или у которых села батарея, ну, такое всё невозможное, но, как мне кажется, гораздо страшнее те вещи, которые действительно могут происходить. И, собственно, происходят.

– Один мой знакомый работал на телефоне доверия, – говорит Оскар, и почему-то Варваре кажется, что он уже рассказывал эту историю и, может даже, не раз. Или, по крайней мере, не единожды прокручивал её в голове. – Ну, только это не такой колл-центр как в кино, когда вас тридцать человек и вы сидите в огромном помещении, отделённые друг от друга пластиковыми перегородками, и делаете общее дело, а обычная районная бюджетная организация со всеми вытекающими.

Варвара за свою карьеру успела поработать и в районном, и в бюджетном, так что да, она понимает.

– Маленькая комнатка в обшарпанном офисном здании, в шесть часов все соседи по этажу – или лучше сказать по этажам? – встают и уходят, а ты оставайся, сиди до восьми вечера, пока не придёт твоя сменщица. График такой: с восьми до восьми, две смены в ночь, потом два выходных, потом две смены в день.

Ну, у такого графика, думает Варвара, определённо есть свои плюсы. Режим, конечно, сбивается по самое не хочу, но зато у тебя есть свободные дни для, например, походов по больницам, или управляющим компаниям, или налоговым, или любым другим взрослым делам, для которых тебе приходится отпрашиваться с работы, если ты вкалываешь в режиме с девяти до шести (с восьми до пяти, с десяти до семи) пять дней в неделю.

Оскар взмахивает рукой.

– К графику, конечно, потом привыкаешь, но ко всему остальному сложно привыкнуть. Люди звонят самые разные: у одних происходит одно, у других другое, но почти всегда что одно, что другое – такой ад, который нарочно и не придумаешь.

О да. Варвара столько лет в журналистике, она прекрасно понимает, о чём он. Жизнь иногда подкидывает такие сюжеты, что любой писатель сначала бы отдал всё на свете за то, чтобы о таком написать, а потом просто удавился б от зависти – потому что сам не сумел такое придумать.

И читатели тоже удавились бы. Но уже от тоски.

– Кругозор, конечно, оно весьма расширяет. Пока так не поработаешь, и не подозреваешь, насколько у тебя всё хорошо, а у всех остальных – плохо.

Не очень верная философия, если кого-то интересует варварино мнение.

Да, дети в Африке голодают, а у кого-то нет ни крыши над головой, ни надежды на лучшее, но игнорировать собственные проблемы и беды, считая их ерундой только потому, что кому-то может быть ещё хуже, это просто неправильно. Ни к чему хорошему такая стратегия не приводит, просто не может. Чем больше ты запихиваешь свои проблемы в себя, чем сильнее ты отмахиваешься от них, отказываясь считать их значительными и значимыми, отказывая себе в праве быть не в порядке, тем сногсшибательней будет эффект. В плохом сногсшибательном смысле.

Мы имеем право чувствовать боль. И грусть, и тоску, и одиночество. У нас есть право на слёзы. И если что-то нас ранит, если мы из-за чего-то страдаем, значит, есть на то свои причины и поводы, свои основания.

Сейчас, впрочем, не время для лекций «позволь себе чувствовать и не пытайся обесценить свою проблему тем, что кому-то там хуже». Сейчас – время (отчаянно хотеть целоваться) слушать истории Оскара.

Варвара не перебивает.

Смотрит на него неотрывно, да, но не перебивает. Смотрит на длинные пальцы – белые блики на фоне тёмной одежды и тёмного провала окна, на ещё один белый блик – бледное вытянутое лицо с высоким лбом и полузакрытыми глазами (тень от ресниц падает чёрным на щёки), на мятый треугольный вырез футболки…

Смотрит и слушает.

– В общем, там историй на целую книгу, а то и на три, одна страшнее другой. Был старик, который звонил два раза в неделю… Одинокая старушка, не с кем поговорить, ни родни, ни друзей, всех похоронила. Сначала рассказывала истории из жизни, садись да записывай, потом в них всё меньше логики, всё больше странного. Потом стала звонить ещё чаще, потому что путала дни, забывала, разговаривали уже или нет, стала рассказывать старые истории заново, но уже с другими подробностями. А потом перестала звонить. Ну, понятно всё, да?

Варвара кивает. Действительно, чего уж тут непонятного. Все мы там будем.

Это не в формате журнала, в котором она работает (в их формате – городская жизнь и аплифтинг, максимум – вдохновляющие истории из жизни, или интервью с местными знаменитостями, или что-нибудь настолько жареное, что пройти мимо решительно невозможно), но с каждым новым словом Оскара Варвара трезвеет.

Или даже как будто бы просыпается.

Ей хочется сбежать в коридор – за сумкой, вытащить оттуда ручку, и блокнот, а то и два, и может быть даже диктофон, чтобы не надеяться на собственную память, а всё записать гарантированно, но, наверное, в этом нет ни малейшего смысла. Если она решит написать о работе телефонных центров доверия, ей нужно будет не ориентироваться на кухонные рассказы Оскара, а просто искать кого-то, кто там работает, кто сможет поведать ей новые истории – из первых рук.