На рубежах южных

Обгоняя колонну, рысью проскакал Чернышев. Ком грязи вылетел из-под копыт и угодил в лицо Собакарю.

— Мы пешком, а они верхом, — вытирая грязь рукавом, буркнул он, сердито глянув в спину полковнику.

— На то они паны, — усмехнулся Ефим.

— На моём веку у меня панов перебыло, что блох у собаки, — сквозь зубы ответил Никита. — И они завсегда конно, а я на своих двоих столько оттопал вёрст, что на том свете уже до самого господа бога дошёл бы.

Ефим переложил пищаль с плеча на плечо, спросил:

— А как Федор? Не видели?

Еще в Усть–Лабинской при погрузке провианта Дикун, поскользнувшись, подвернул ногу. Сначала не почуял ничего, а потом нога распухла, и пришлось ему сесть на подводу.

— Федору легче. Лекарь водкой ногу растёр — и полегчало.

— Проведаем его?

Они поотстали от сотни, пропуская колонну.

Казаки брели, медленно переставляя ноги в липком месиве.

— Что, однокашники, не веселы, будто с похмелья, — окликнул идущих Осип.

— Тут будешь с похмелья, — проворчал кто-то из пластунов.

— А вон и Федор, — указал Осип на одну из подвод. Сорвав с головы мохнатую папаху, он замаячил ею. — Эгей!..

•

Третьи сутки трясёт Леонтия лихорадка — то в жар, то в холод бросает. Лязгает он зубами, мечется на подводе.

— Пить, — шепчет Леонтий пересохшими губами.

На минуту забудется, и в смутной памяти всплывает родная деревня, изба. Он лежит в углу, на лавке, над головой лампада коптит. Над ним склоняется худое, морщинистое лицо покойной жены Василисы. «Убивец, душегуб ты, Леонтий, — грозно говорит она, и её добрые глаза становятся тёмными, суровыми, — И Наталью не уберег…»

«Отстань, Василиса! Мне, думаешь, легко? Думаешь, моя душа не болит за Натальей? А грех я за барина с себя сымаю. Не человек он! Кровопийца! Всех их вырезать надо. Уйду к царю Петру Федоровичу! Барам красного петуха пускать буду…»

И уже перед Леонтием царь Петр Федорович, которого баре Пугачевым называли. Как в те молодые годы, видит его Леонтий. Карие глаза смотрят чуть насмешливо. Он гладит рукой чёрную кудрявую бороду и говорит: «Служи мне, Малов, верой и правдой, а за это жалую тебе и детям твоим полную свободу».

Леонтию становится жарко, он сбрасывает овчинный полушубок, порывается подняться, но чьи-то руки укрывают его, подкладывают под голову охапку сухого сена.

— Лежи, лежи!

Леонтий открывает глаза и видит склонившееся над ним скуластое лицо и серые, по–доброму смотревшие на него глаза.

«Где я его видел?» — силится припомнить Леонтий.

— Лежи спокойно, теперь уже на поправку пойдёт, — говорит незнакомец, поднося к губам больного кубышку с водой.

«И голос знакомый, — думает Леонтий. И неожиданно вспоминает: — Да это же тот казак, который в церкви рядом стоял со мной. Как его зовут? Петро? Нет, не Петро… Иван? Нет. — Леонтий напрягает память. Вспомнил и обрадовался. — Федор! Федор Дикун…»

Где-то впереди неслась песня. Кто-то разухабисто присвистывал.

Леонтий с трудом приподнял голову, глянул по сторонам.

Сырой ветер с запада косматил гривы лошадей, назойливо лез в лицо.

В стороне от дороги поднялся заяц. Понюхал воздух, раскосыми глазами взглянул на человеческую ленту и большими скачками понёсся в открытую степь.

— Ату его! Держи! — гикнули из рядов. Кто-то свистнул протяжно, оглушительно.

— Ты с какой станицы? — дружелюбно спросил Федор, протягивая больному кусок хлеба с копчёным мясом. — Ешь, а то совсем ослабнешь!

Леонтий нехотя откусил кусок жёсткой, пахнущей дымом козлятины и вдруг почувствовал голод. Уже охотно, торопливо он стал есть сыроватый хлеб и жилистое мясо. Дикун, улыбаясь, дал ему ещё хлеба и луковицу.

— Так откуда будешь? — вновь спросил Федор, когда Леонтий поел и запил свой обед водой.

— А кто его знает, откуда я! — с тоской выговорил Леонтий. — Беглый я, с Волги… А жил в Кореновской, у Кравчины.

— Кравчины? — Дикун нахмурился. — Знаю такого…

— Первейший богач, но бирюк, — продолжал Леонтий, — За него меня и послали на персов. А вот жена у него — душевная баба.

— Анна… — тихо сказал Дикун.

— Знаешь, значит, её? — спросил Малов.

— Знаю. Наша она, васюринская, — нехотя ответил Дикун и замолчал.

С этого разговора и завязалась крепкая дружба между Леонтием и Федором.

Однажды на отдыхе, когда Леонтий уже совсем поправился, присели они с Федором у опушки леса, на старое, сваленное ветром дерево.

Тоскливо скрипели над головой обнажённые ветки, и так же тоскливо было на душе у Леонтия. Он сидел молча, говорить не хотелось. А Федор все порывался спросить о чём-то. Наконец не выдержал:

— Ты, Леонтий, от барина сбежал, значит?

— А ты чего любопытствуешь?

— Да так, интересно узнать про жизнь вашу крепостную.

— Вон что! Ну, в ней не много радости.

Он вытащил люльку, которую стал курить на Кубани, набил самосадом, долго высекал огонь, глубоко затянулся. Федор не унимался:

— Слушай, Леонтий, говорят, в ваших краях Пугач казаков и крестьян на панов поднимал? — И словно боясь, что Леонтий скажет «нет», Федор поспешно добавил: — Я парнишкой тогда был и то помню, как подавались к нему наши казаки с Украины. Емельяном, сказывают, Пугача звали, а сам он будто донской казак.

Леонтий носком юфтевого сапога разрыл слежавшиеся прошлогодние листья, мельком взглянул на хмурое небо и промолчал.

Но Дикун не унимался.

— Расскажи, Леонтий, что знаешь, про Пугача.

Над лесом с криком пролетела воронья стая.

— Падаль почуяли, — будто не слыша, о чём говорит Федор, сказал Малов.

— Что ж не отвечаешь? Либо не слыхал ты про Пугача? Говорят, за народ он был?

— Зарядил все Пугач да Пугач, — недовольно перебил Леонтий. — Кому Пугач был, а кому царь Петр Федорович…

Лицо Леонтия стало жёстким.

— Пугачом для помещиков он был да для тех, кто с нашего бедняка шкуру драл, а нам, таким, как я да ты, — царь! Наш, мужицкий царь… Понял? — И глубоко вздохнув, задумчиво, будто вспоминая, начал: — А видеть я его, и впрямь, самолично видел, вот как тебя. Летом это было, засуха захватила нашу деревню. Ни одного дождя не перепало, всё высохло, выгорело на корню. Мор начался. Сначала детишки малые, затем старики помирать стали… Помню, как сейчас, — пошли мы миром к помещику, отцу нынешнего барина, так и так, мол, просим, на колени стали… А он выслушал нас да и говорит: «Это вас бог за грехи ваши наказывает, и я против бога не пойду». Намекал, значит, на тот случай, что кто-то ему осенью конюшню подпалил. Полдня простояли мы на коленях, а к вечеру велел он нам выдать мякины по десять горстей на душу. Обида нас взяла — горе такое, а он насмехается. Добро б у самого хлеба не было, а то знали, что четыре амбара пшеницей засыпано. В ту пору как раз пошёл слушок, что объявился царь Петр Федорович и идёт он престол свой законный отбирать у неверной жены своей Катерины. И тот царь Петр народ везде поднимает и помещиков карает. Верили мы тем слухам и не верили… Только однажды через месяц видим, забегали в имении, засуетились, подводы грузят, карету подают. Шепнул мне один дворовый: «Пугач, дескать, рядом объявился». Эге, думаю, верно то не Пугач, а сам царь наш батюшка Петр Федорович. А Пугачом его помещики назвали, потому, значит, что крут был он с их братом. Пужал их, как надо.