На рубеже веков. Дневник ректора

И подобные примеры можно множить. Бывший российский премьер Черномырдин обессмертил себя, рассматривая подобную ситуацию, знаменитым афоризмом: «Хотели как лучше, а получилось как всегда». Кто же думал, что светильный газ, впервые дебютировавший на средневековых улицах наших городов, со временем превратится в «Циклон Б», от которого во время войны в фашистских застенках погибли тысячи наших соотечественников?!

Я никогда не поверю, что братья Райт, строившие свои летательные аппараты, предвосхитили совершенно научные и выверенные удары по Косово. Да и вообще албанцы и сербы, жившие столетиями в косовских долинах мирно, может быть, как-нибудь и продолжили мирно существовать, поклоняясь разным ипостасям Бога, если бы не существовали могущественные, начиненные техникой и горящие поддержкой соседи и не имелась бы масса технических устройств, от электронной трубки до любимого сотового телефона. Развитие техники провоцирует электронную трубку. Как завоевание человечества, она, конечно, дорога, но человеческая жизнь дороже. Я боюсь науки.

Теперь мне предстоит сказать несколько слов о преимуществах сегодняшней русской литературы. Парадокс заключается в том, что, сдав свои советские, а по сути социальные, позиции, литература почти прекратила создание фундаментальных произведений. Нашу страну, как раньше, не потрясают сочинения писателей, которые прочитывались всеми. Куда-то даже делись напряжения пытливого русского духа. Я бы сказал — даже наоборот, на передний план вышла какая-то яркая шутейностъ и безобразие плоти. Может быть, потому, что оказался доступен компьютер и его главный герой — всеобщая технотронная личность с присущими ей чертами — принципиальной аморальностью и аполитичностью.

Вы помните, как в середине XIX века Ф. Достоевский говорил о будущем человечестве, которое утвердится на «научных началах»? Не утвердилось ли оно в типографских картинках, которые создают приукрашенное ощущение полноты иллюзий и цвета в мире, и в электронных текстах, создающих иллюзию многолагерных и философских?

Но пока, и к счастью, еще нет электронной философии, и первый держатель и создатель виртуальной реальности, мира образов — литература — еще цепко держит свои позиции. Нет пока ничего более художественно емкого и эмоционально потрясающего, как картины ада, рая, чистилища «Божественной комедии». Можно, конечно, это все, что словами сотворил флорентиец Данте, перевести в электронные образы, включая образ автора, его вожатого и Люцифера, но все это получится мелко и скучно.

Поэтому предоставим литературе те специфические возможности, которыми она и занимается — исследовать сердце человека и его божественную крепость. Предоставим литературе в яркой обложке заниматься тем, чем она занимается — развлекать и искушать человека. Она уже не литература, как придание формы зубной щетке, по большому счету, не искусство, а дизайн.

Удивительно емкое слово! Дизайн литературы, дизайн философии, дизайн человеческих отношений. Без какого бы то ни было принципиально нового внутреннего содержания. Это новизна, старая как мир, лишь отложенная временем. А сущностью по-прежнему занимаются литература и наука. Две любящих и воюющих сестры! Две распределительницы знаний и счастья. И ничего нового.

В той цитате, которую я вспомнил в начале своего выступления, я приводил слова одного из героев Достоевского. В них мне дорога лишь часть фразы: «……человеку трудно отказаться от безусловного права собственности, от семейства и от свободы». Ну, от права собственности я еще откажусь…

В этом году в Литинституте, в элитарном московском заведении, среди выпускников которого из последних имен и Фазиль Искандер, и Чингиз Айтматов, итак, в этом году были выпущены пять албанских студентов. В свое время их приравняли к студентам русским, Джон Сорос дал им кое-какие деньги на проезд. Они пришли к нам — повторяю — пять лет назад, и их специальностью стал перевод русской художественной литературы на албанский язык. Хорошие ребята, хорошие специалисты. Сегодня я полагаю, что мне уже необходимо входить к начальству с тем, чтобы в ближайшее время постараться принять в институт с полдюжины сербов. Мы и из них сделаем специалистов. Я знаю, что быстрее всего общий язык сегодня находят люди, занятые одним из двух благороднейших в мире дел — наукой и литературой. Два зернышка из спелого яблока рая…

7 июля, среда. Возможно, для «Труда». Если все будет в порядке, то заметочка выйдет лишь в номере от 16–22 июля.

«Самое крупное художественное впечатление от прошедшей недели — это интервью Павла Бородина по поводу окончания первой очереди реконструкции Кремля. Всей реконструкцией, оказывается, лично руководил Ельцин, и поэтому так и хочется воскликнуть: какой художественный руководитель! Теперь-то мы точно знаем, чем знаменательны годы его президентства. Какие снова возникли залы с орлами, какая роскошная средневековая позолота. И все это сущие, по словам Павла Бородина, гроши. Какие-то 350 миллионов долларов. И при этом было вполне взвешенно сказано, что Россия всегда занималась духовностью. Беда только, что тысячи и десятки тысяч обнищавших учителей и врачей, не имеющих медикаментов и средств добраться к тяжелобольному, под духовностью понимают нечто другое. Но главное, успокоительное слово произнесено. У реставрационной команды возникают даже какие-то идеи насчет Дворца съездов, который как-то не вяжется с общей царской обстановкой. Я уже подумал, не ждет ли этот Дворец нечто такое, что уже случилось с храмом Христа Спасителя. Какие роскошные были кадры взлетавшего на воздух храма. Ломать — не строить. Мельком замечу, что, кажется, навсегда в этих реставрациях исчез прежний зал заседаний Верховного Совета, в котором творилась наша история. Но, похоже, у истории теперь новая система координат, она начинается с Бориса Ельцина и Павла Бородина, соседей по Кремлю и соседей по дому».

(Все, что в этом материале отмечено жирным шрифтом, результат редакторской правки, и правка эта, конечно, имеет некоторый политический, а не стилистический привкус.)

В Москве невероятно жарко, весь день провел на работе. Прочел труды некоего абитуриента Сафьянова, отвергнутого на публицистику Юрой Апенченко. Парень еще хороший спортсмен, кажется, играет за дубль «Торпедо». В конце концов оказался же чуть ли не лучшим аспирантом мой бывший ученик, мастер спорта Валера Осинский. Единственное, что меня смущает, сам ли это все написал парень.

9 июля, пятница. Утром рано улетаю в Италию. Поездка короткая — три дня, участие в дискуссии на «круглом столе» национальной премии Флаяно. Всё это произойдет в Пескаро — городе на берегу моря. Здесь надо обязательно написать, что поездка возникла почти случайно, благодаря итальянским связям Миши Семирникова. Я написал заранее речь, оригинал отослал по факсу, но все равно бросился в эту поездку как в омут. Всему этому посвящены мои «итальянские» страницы в записной книжке. Но начинать надо с Инны Ростовцевой.

Только, пожалуй, в самолете, когда улетаешь от одних забот и еще откладываешь, чтобы начать думать о заботах будущих, ты вроде бы свободен. В самолете притворяюсь перед собой, что я свободен, имею досуг и могу просто так, от любопытства и любознательности перелистать прессу. Перелистал.

Писал ли я, что за несколько дней до этого ко мне в институт зашла Инна Ростовцева, наш знаменитый литературовед и критик? Я ворвался откуда-то со двора в приемную, а в приемной, в кресле, сидит то ли какая-то барышня, то ли старушка. Я даже будто бы не очень вежливо рявкнул: «В чем дело? Вы что, насчет жилья?» Я подумал, что меня подстерегает какая-то просительница из жилого корпуса общежития, но просительница сказала: «Сергей Николаевич, вы меня не узнаете? Я — Ростовцева». Я сразу смутно вспомнил наш с ней какой-то разговор еще на радио, когда шел ее материал. Я относился к ней почему-то тогда настороженно. Поговорили в моем кабинете. Инна Ивановна рассказала почему-то мне о встречах с Твардовским. Ее рассказ не пересказываю, видимо, он ею уже где-нибудь опубликован. Но весь разговор у меня оставил очень славное впечатление. Постепенно обнажилось и то, с чем Ростовцева пришла. Просьба у нее была только одна, довольно типичная для нашего писателя: она хотела бы поработать в институте. С подобными просьбами ко мне обращаются довольно часто. Вот недавно об этом же просил поэт Устинов. Причем обижаются, когда я отказываю. Но здесь другое. Я давно уже думаю еще об одном мастере-критике, но никогда имя Ростовцевой в этом переборе не возникало. Ростовцева принесла мне журнал «Всемирная литература» со своей статьей. То ли подарок, то ли «пробный материал». Вот статью Ростовцевой я и начал в самолете читать.

Оказалось, что в статье довольно много цитат из моего выступления на Тютчевской конференции в 1996 году. Я-то делаю быстро, как бы вскользь, по должности кропаю отдельные материалы, а они постепенно уходят в работу. Воистину, «нам не дано предугадать…». Прекрасная статья об одном из феноменов тютчевского стиха — он виден из названия статьи: «Принятый в XX веке как современник» — практически открывается моей цитатой. «Наверное, нет в русской литературе другого такого поэта, творчество которого настолько бы не принадлежало себе. Ничтожно малый остаток его стихов, которые сами по себе являются благоуханными цветами поэзии, заключен в обложках его книг. Это, может быть, самое небольшое в России собрание поэтических произведений. Все остальное из авторской собственности нашего национального поэтического гения принадлежит уже читателю, читательской народной душе, формулам нашего национального самосознания и думанью, нашему языку: «Умом Россию не понять…», «Молчи, скрывайся и таи…», «Счастлив, кто посетил сей мир» и т. д.». Порадовался и за себя, и за институт, потому что есть ссылочка на то, что подобные конференции, тютчевские чтения проводятся у нас через два года. Как бы теперь нам не забыть об этом начинании. Ушел, умер Лев Адольфович Озеров, и конференция почти иссякла. Да и сам я все еще не привык, что меня цитируют, все приходит слишком поздно, а сверстники уже мрут.

Итак, Италия. Аэропорт, такси до Рима — в этот день, как назло, бастует электричка, — потом двухпалубным автобусом почти через всю Италию, от одного моря к другому — в Пескару. Невероятная дорога через горы, мимо крошечных городков на вершинах горных отрогов, мимо полей и фруктовых рощ, через ту самую голубую дымку, которую можно увидеть на полотнах мастеров Возрождения.

Наконец, как корабль в причал, автобус тыкается в железнодорожный вокзал Пескары. Меня должен встречать синьор Креати, смутно припоминаемый мною по книжному конкурсу Пенне — мы оба с ним в жюри. Синьора Креати нет, но у меня есть название отеля. Идет теплый летний дождь, и это придает мне уверенность. Я нахожу отель, разыскиваю некую Христиану. Мой номер на втором этаже. Умываюсь, спускаюсь вниз. В вестибюле новые приезжие. По лицам я всю эту тусовку не различаю. Прилетел только смутно знакомый мне Данте Марнанаги — парень, похожий на Стенфорда. Он итальянец, занимается итальянским институтом в Шотландии. Публика все пожилая, известная в собственной среде, и это ее час. Они ходят и собирают свой виноград, Но, может быть, и я живу, чтобы писать своего Ленина — ленинский текст о кооперации у меня с собой — и дневник? Где счастье? Где развлечения?