На самых дальних...

— Быстрей, быстрей! — торопит меня Иванов. — Вельбот я задержал.

Я сажусь на коня, и мы трогаем. Я даже не успеваю поздравить Пашу со званием…

Первый, кого я встречаю в отряде, — Абрамян.

— Что с тобой, парень? Ты что-то какой-то не такой? — спрашивает он, едва завидев меня.

В двух словах объясняю, в чем дело. Он качает головой и с сочувствием говорит:

— Бывает, Андрей, ломаются и крепкие парни, как на морозе железо. Бывает, и просто скисают, это хлюпики, этих не жалко. А за вашего надо бороться! Так что — ни пуха…

Вальку я нахожу в гостинице. Той самой, где мы останавливались год назад, высадившись с «Балхаша». Правильно все-таки говорят, что глаза — зеркало души. Я увидел Валькины глаза и сразу понял: все правда. До последней минуты у меня теплилась надежда, что все это — нелепая ошибка, недоразумение, дурной сон, наконец. Теперь и ее не стало. Увидев меня, он улыбнулся, но улыбка получилась какой-то вымученной и жалкой. Он держал в руках свою гитару, и его блондинистый чуб легкой волной свешивался над ней.

Все это мне было так знакомо и так меня тронуло, что я в один миг утратил ту твердость и решительность, на которую всю дорогу себя настраивал и с какой входил в эту комнату. Я сел рядом. Он отложил гитару и закурил. Видно, он всю ночь не спал и много курил: пепельница была полна окурков, а глаза у Вальки красные и воспаленные. И вообще он был как будто не в себе, словно в угаре. Нет, он был абсолютно трезв, но в нем появилось что-то такое, что меня пугало и настораживало. Он глубоко затянулся и тихо заговорил:

— Когда я еще был на заставе, звонил Стас. Жаль, говорит, не могу быть рядом. Я бы тебя «благословил»… по-дружески. — Пальцы его нервно смяли сигарету. — Может, у тебя тоже есть такое желание? Так давай, Андрюша, не стесняйся…

— Что ты такое говоришь, Валя, как можно? Ты успокойся. Возьми себя в руки… — Я, конечно, понимал, чем были продиктованы слова Стаса — такой уж он человек, что режет правду-матку в глаза, — но намерений его не разделял. Нет, не в осуждении и порицании нуждался сейчас наш друг — чувствовалось, что и осуждал, и казнил он себя в душе самым нещадным образом, — а нуждался он в обычном человеческом участии и сочувствии. Особенно нашем, дружеском. И я молча сжал его руку.

— Понимаешь, Андрюшка, я боролся с собой. Я по уши вгрызался в работу, выкладывался до изнеможения, чтобы в этой коробке (он постучал себя по голове) не оставалось места для сомнений, но… ничего не мог поделать. Ничего… — Валька опустил глаза, и голос его сделался глуше. — И этот бас на средних волнах… Он, как сирена, повсюду преследовал меня, куда бы я ни шел. По неделям я не включал приемник, я не хотел этого, пойми… Но приходил белый сверкающий пароход, гремела музыка, он бросал якорь у нас в бухте, и я ломался… Потом он уходил, и все начиналось сначала: оставались мои подчиненные, строевые и нестроевые лошади, я и мой высокий долг…

— Валя, друг, со мной тоже все это было! Все в точности! — горячо заговорил я, зажигаясь надеждой. — Чудак! Это пройдет, вот увидишь. Все будет нормально!

— Нет, нет, — Валька тряхнул головой, — ты — это ты, а я — это я. Ты смог — я не смогу. Знаешь, как говорится, из кувшина вытечь может только то, что было в нем. Так вот, все вытекло, Андрюха, все…

— Валя, встряхнись, все еще будет хорошо, как раньше…

— Нет, так уже невозможно…

— Но наша дружба! Ребята! Мы же все за тебя так… — Мне представились вдруг «Осыпи», нога моя цепляется за провод, и на меня несется каменный поток…

— «Что дружба? Легкий дым похмелья…» — Валька грустно усмехнулся и взял в руки гитару.

— Не смей! — Тут я не выдержал и сорвался. — Слышишь, не смей так!.. Если тебе плевать на нас, подумай хоть о себе!

— А я уже подумал. Я — ноль. Слюнтяй. Амеба. Инфузория-туфелька… Я, понимаешь, не гожусь для такой жизни, Андрей, мне бы что-нибудь полегче, попроще. — И он рванул струны. Что-то жалобное и грустное сорвалось из-под его нервных гибких пальцев…

Надо что-то такое сделать, думал я, что-то такое предпринять! Может, еще не поздно! Я пойду сейчас к начальнику политотдела, если мало этого — прямо к бате. Я буду просить, доказывать, биться за Вальку! Если надо, дам слово, клятву, еще раз присягну…

Скрипучие, расхоженные множеством ног дощатые ступени штаба привели меня на второй этаж. Начальника политотдела на месте не оказалось, он был в командировке. Проходя мимо приоткрытой двери инструкторов политотдела, я задержался. Меня привлек разговор. Речь шла об Альзобе. Разговор был отрывочный, во многом неясный, а может, это я рассеянно его воспринимал, но одна мысль, которая в той или иной форме часто варьировалась, мне врезалась в память: «Такая застава, а он не оправдал нашего доверия. Мы в нем ошиблись…» Первым моим желанием было войти и оборвать этот бездушный, казенный диалог. Но последняя фраза все еще вертелась в моей голове, и вдруг эти черствые, дежурные слова потянули за собой очевидную истину, которая как-то сразу открыла мне глаза и обнажила тщетность наших усилий помочь Вальке вернуть все на свои места. «Они в нем ошиблись — какая чушь! — шел и думал я. — Он сам в себе ошибся — вот в чем трагедия…»

НАЗНАЧЕНИЕ

…Душа человека какие выносит мученья!

А часто на них намекнуть лишь достаточно звука,

Стою, как безумный, еще не постиг выраженья:

«Разлука!»

Меня переводят с «Казбека» на другую заставу. Начальником. Это известие свалилось на нас с Рогозным так неожиданно, как неожиданно бывает все то, чего никак не ждешь.

— Этого мне как раз и не хватало! — Рогозный не мог скрыть своего огорчения и, чтобы хоть как-то излить досаду, добавил: — Что они там думают, в отряде? Инспекторская на носу!

— Я откажусь! Имею право! — решительно заявил я.

— От чего откажешься, от заставы? Ты заслужил это! — усмехнулся Николай Павлович. — Ничего, Андрей, все перемелется, и будет мука, а нам хлеб да соль…

Почему в жизни все так устроено, что ничего нельзя удержать надолго? Почему нет раз и навсегда достигнутого, завоеванного? Почему нельзя раз и навсегда победить? Почему рано или поздно все приходится начинать сначала? Разумом я, конечно, понимал, что в этом и заключена диалектика нашего бытия, а вот чувством… чувства мои активно восставали против такой несправедливости.

Мне трудно свыкнуться с мыслью, что я должен уйти с «Казбека», расстаться с людьми, которых узнал, и к которым привязан делом и душой, хотя не все и не всегда бывало у нас с ними гладко. Но мне кажется, мы нашли общий язык и у нас начало неплохо получаться. Они признали меня и поверили мне. И я верю в них как в самого себя. Теперь бы нам вместе и горы сворачивать, а не придется… Конечно, я погрешу, если скажу, что мне не льстило новое назначение, как-никак доверяли заставу, но к этому примешивалась и грусть близкого расставания, и на душе было пасмурно.