На самых дальних...

Я молча киваю. Я знаю, что такое каботаж. И вообще, я уже многое знаю о Курилах, но говорить мне сейчас, честно говоря, не хочется — хочется помолчать. Пусть подольше звучит во мне наша песня. Я хочу запомнить голоса ребят и их лица. Всегда сдержанного и несколько холодноватого в своих эмоциях Стаса, высокого, голубоглазого, похожего на киноартиста Столярова из кинофильма «Цирк»; лысеющего сердцееда и балагура Диму Новикова с его броской внешностью (да простит он мое смелое сравнение) героя-любовника; хитрющую мордуленцию Володи Матросова с глазами-щелками на монгольский манер; добрейшее, всегда светящееся улыбкой и участием лицо Витеньки Тарантовича и, конечно же, нашего неотразимого Валентина Альзобу, мечтательного и несколько рассеянного блондина, объект влюбленных вздохов студенток Калининградского пединститута, первейшего спортсмена и гитариста… Интересно, а сам-то я как смотрюсь в этой компании, если взглянуть на себя со стороны? Говорят, что похож… впрочем, неважно на кого. Девчонки (сам замечал) поглядывают, даже кое-кто письма хорошие писал. Но теперь мне это ни к чему — знаю я эту их верность. Чего я хочу? К чему стремлюсь? Честно говоря, я и сам пока не знаю. Представляю, что бы сказал по этому поводу Стас: «Андрей Дмитриев, у тебя нет сомнений, у тебя нет проблем, да и в разговоре ты сплошной пассив. Это плохо, Андрей Дмитриев! Помнишь, как отвечал Толстой на вопрос «Как живете?»? «Слава богу, беспокойно…» «Нет, — отвечаю я воображаемому Стасу, — ты не прав, Стас Прокофьев! Есть у меня и желания, и сомнения. Я хочу утвердить себя. Вот главное мое желание. Почувствовать, что имею моральное право на ответственные решения за себя и за других — моих будущих подчиненных. Получится ли это у меня, честно признаюсь, не знаю. По натуре я очень стеснительный, и это мне всегда мешало. А вообще-то Валька прав. Когда мы вместе, все кажется нипочем. Там слово вставил, там поддакнул, а решение вроде как принял. Другое дело — один на один с собой. Тут за спины других не спрячешься, чужим умом не проживешь…»

ЗАСТАВА

В полдень мы проходим пролив Екатерины. Без курьеза здесь не обходится. Правда, отделываюсь я легким испугом. Но швыряло и трепало наше суденышко (без преувеличения) как щепку. И это в штилевую погоду! Оказалось, что вся эта свистопляска — обычное для курильских проливов явление — сулои. Проще говоря, толчея и завихрение воды, океан в вечном единоборстве спорит с морем. Но выяснилось все это потом, а поначалу было вовсе не до шуток. Особенно мне, еще не бывавшему в таких переделках. На палубе просто сшибало с ног, а в кубрике я с непривычки изрядно приложился лбом о переборку. «Конец света, — думаю, — напоролись на камни!»

Наш доблестный командир Леня Петров (однофамилец нашего Олега) долго хохотал потом: «Вот и облобызала тебя, лейтенант, Катерина на предмет знакомства…» Леня Петров хороший человек, но так зло я бы не шутил, от этого поцелуя у меня даже в глазах потемнело.

В проливе на самом мысу стоит маяк. Рядом с маяком — крохотный домишко. На одну семью, самое большее — на две. И вокруг на многие километры, кроме дикой мрачной природы и бушующего океана, нет ничего живого. Этот маяк — последний обитаемый клочок земли на пути к нашей заставе. И единственный в радиусе полусотни миль. Так, по крайней мере, говорил мне накануне Рогозный.

Я уже привык к тому, что по мере моего продвижения к месту назначения стремительно, по убывающей, менялись масштабы населенных пунктов и, наоборот, в обратной последовательности — мое представление о них. Кто знает, не займет ли со временем этот маяк достойное место в ряду прочих «столиц мира»?

После болтанки в проливе мы оказались в спокойных охотских водах. И словно бы попали в другой мир. Стояла такая тишина, что слышно было, как жирные топорки плюхались в воду метров за двадцать от нашего «фрегата». Очередная смена декораций. Охотское побережье, в отличие от Тихоокеанского, более возвышенное и, пожалуй, более мрачное. Скалы нависают над морем исполинскими глыбами. У берега, подобно нацеленным в небо гигантским перстам, торчат кекуры, или, как называют их здесь, чертовы пальцы, — одинокие остроконечные скалы из черного базальта. Бухт почти нет, береговая линия изрезана слабо, и оттого сам берег кажется сплошным монолитом. Словом, природа поработала здесь масштабно. Чтобы достойно завершить начатую картину, она ко всему еще взгромоздила над всем этим вулканы. Представляю, как смотримся мы со своей посудиной с вершин этих заоблачных гигантов. Лилипуты в стране Гулливерии…

Я часто думал потом, почему Курилы производят в первый раз такое ошеломляющее впечатление. Конечно, все это необычно. Экзотика. Но еще и контрасты, некий географический обман. Возьмите любую карту мира и попытайтесь отыскать на ней Курильские острова. В лучшем случае это — крохотные крапинки суши, не больше булавочной головки. А наяву перед вами — вдруг такая махина! Космос! Вы буквально теряетесь в этом мире.

Пока я предавался праздным размышлениям, мой начальник развил бурную деятельность. Краем глаза я вижу, как двое прикомандированных пограничников и матрос начинают сортировать на палубе наш груз. Наконец до меня доходит, в чем тут дело. Я срываюсь с места и бегу на мостик. От одной только мысли, что меня могут опередить, мне делается страшно, как будто от этого зависит вся моя дальнейшая судьба. Дело тут не в суеверии, убеждаю я себя, но я должен первым увидеть ее. Потому что все первое для человека всегда очень важно и памятно. Первое — это на всю жизнь, что бы потом с ним ни происходило. «Тебя ж, как первую любовь, поэта сердце не забудет!..» А может: «…России сердце не забудет!..» Что-то вдруг все перепуталось в моей голове…

Леня Петров без лишних слов протягивает мне свой бинокль. Старый морской волк, он чувствует мое состояние.

— Да ты не волнуйся. Будем подходить, я тебе просигналю.

Я ничего не отвечаю Петрову и даже, кажется, не благодарю его. Просто с запоздалым раскаянием думаю: «И такого человека я мог так зло обидеть!..»

Застава открывается передо мной вся сразу, как только мы огибаем мыс под названием «Шпиль». Я вижу маленькую удобную бухту, распадок, зажатый двумя поросшими лесом сопками, речушку и несколько приземистых неказистых строений. Еще — красный флаг на мачте и маленькую группку людей на берегу, дружно размахивающих руками. Отрываю от глаз бинокль. Этот моментальный снимок остается мне на память. Может быть, на всю жизнь.

Начинаем разгрузку. С первым понтоном уходит Рогозный, чтобы организовать на берегу прием «Черчилля».

— Останешься здесь, — говорит он мне. — Пойдешь последним понтоном.

Я молча киваю. Что это меня все сегодня опекают? Неужели он думает, что, если утопит «Черчилля», мое дело сторона? Но я не спорю. Приказ начальника.

Делаем пару удачных пробных ходок и грузим дизель. Понтон заметно оседает. Его борта едва возвышаются над водой. Хорошо еще, что море спокойное. Затаив дыхание, следим — и мы, и там, на берегу, — как четверо матросов в оранжевых спасательных жилетах осторожно выгребают против небольшой боковой волны. Все идет нормально, но вдруг у самого берега заминка — отхлынувший накат разворачивает понтон бортом и грозит захлестнуть. Но все обходится. Вовремя летит с понтона на берег конец, еще несколько томительных, напряженных минут, и вот уже дружными усилиями «Черчилля» под крики «ура» выволакивают на берег. В бинокль я вижу, как несколько человек исполняют вокруг дизеля нечто вроде ритуального танца племени папуасов. Там неподдельное веселье. Да зальет электрический свет эти дикие берега!

Еще несколько ходок к берегу, и мы чиним понтон. Три секции, как говорится, в лоскуты!

Погода заметно портится. С моря начинает дуть ветерок. С волн срываются белые барашки. Чайки с гомоном носятся над самой водой. Петров озабоченно морщит лоб, попыхивая в рыжие усы коротенькой шкиперской трубочкой.

— Быстрей, ребята! Навались! — поторапливает он матросов и сам за милую душу ворочает тяжеленные ящики. — А ты, лейтенант, не марал бы уж форму. Мы как-нибудь сами.

«Вот оно, возмездие», — думаю я и еще рьянее включаюсь в работу.

«Учти, каплей Леня Петров — личность непростая. По нашим курильским меркам — даже легендарная», — предупредил меня Рогозный, когда знакомил с нашим командиром. И оказался прав. «Легендарная личность» действительно меня поразила. Это был небольшого роста, невзрачный на вид человек в видавшем виды кителе и таких же замызганных брюках, небрежно заправленных в нечищенные кирзовые сапоги.

Пират был совершенно рыжий, настолько, насколько мог быть рыжим человек, то есть абсолютно: волосы, лицо, кожа, даже ворот свитера, выпущенный поверх кителя. Не скажу, что я был в восторге от его внешнего вида. Я считаю, что офицер при всех обстоятельствах должен быть на уровне. Но мне понравилось, как он держится. Да и команда, чувствовалось, его боготворила. И это несколько скрасило первое впечатление. Потом мы обедали в кают-компании, и я бросил ту «сакраментальную» фразу, из-за которой все и началось. Откупорив бутылочку ликера «Вана Таллин», каким-то чудом оказавшегося на этой посудине, Петров, помню, сказал: «Лейтенант, я тоже приехал сюда из училища, таким же бравым и блестящим, как и вы, и меня тоже поначалу угнетали мои нечищенные сапоги и намокшее новое обмундирование. Но потом, со временем, я понял, что жизнь офицера состоит не из одних только парадов и праздников, но из будней, полных труда, грязи и пота. Да-да, грязи и пота тоже, хотя это и режет ваш слух».

«По этой причине вы и перестали следить за собой? Да?» — вырвалось у меня. Петров ничего не ответил, но речь свою прервал и ликер пить не стал, а через минуту его вызвали на мостик, и он, извинившись, ушел. Компания наша расстроилась, обед тоже.

«Напрасно ты так, — сказал мне Рогозный, когда мы остались одни. — Если ты думаешь, что он только картошку развозит по заставам и всякие там гвозди, то крепко ошибаешься. Он еще и нарушителей задерживает. Да-да, не смотри на меня так. У него пять боевых задержаний. А сколько людей обязаны ему жизнью! А ты спроси, сколько у него крестников здесь, на Курилах! Никогда не суди строго о человеке, которого не знаешь. О Петрове — тем более…»

Так бы и таскать мне на себе груз этой вины до следующей нашей встречи с Петровым, но в проливе совершенно неожиданно произошло наше примирение. И первый шаг сделал сам Петров. Чтобы как-то скрасить мое казусное положение, он и пошутил насчет поцелуя Екатерины. А я усвоил в этот день вторую важную для себя истину: будь великодушным.

Я ухожу последним понтоном. Сумерки скрыли очертания бухты. Вязко трется о борт волна. На берегу полыхает костер — единственный ориентир, и в его желтом свете я вижу мельтешение людей. Нас ждут. Море разбушевалось не на шутку. Наш искалеченный, бесформенный понтон извивается под нами, как живое существо, к тому же черпает через борт воду. Сижу на каких-то ящиках. Справа — бесценный груз — стекло, слева — мои чемоданы, ноги упираются опять же в ящик с гвоздями. Тут же кирпич, цемент и все остальное, что не успели переправить на берег; в общем, под завязку. Медленно, очень медленно растет в размерах пламя костра. Чем ближе к берегу — крупнее и напористее волна. Слышно, как грохочет о скалы накат. Удастся ли причалить? Становится как-то не по себе. Чтобы не быть сторонним наблюдателем, отламываю от ящика доску и тоже начинаю грести — все же какая-то помощь выбившимся из сил матросам. До берега остается всего метров двадцать — двадцать пять, но дальше мы не можем продвинуться ни на шаг. Мощный накат, отхлынув от берега, раз за разом отбрасывает нас от этой роковой черты. Вода заливает понтон, мы мокрые до последней нитки, но, странное дело, я совершенно не чувствую холода. Силы наши на исходе. Самое удивительное, что в такой обстановке у меня еще хватает юмора посмотреть на себя со стороны: «Бравый молодой лейтенант при полном параде на борту славного «Кон-Тики» прибывает под звуки тамтама к туземцам острова Пасхи…» Это последнее, о чем я успел подумать.