На санях

Проведав цветы (они всё не раскрывались, будто заподозрили обман), принцесса села за маленький письменный стол, специально принесенный сюда для эпистолярного досуга, перечитала свой последний абзац.

«Батюшка по-прежнему блистает в Париже. Матушка опять забыла про мой день рождения, должно быть совсем погрузилась в мир грез. Если б не ее портрет на моем столике, я бы не помнила, как она выглядит. Паули вошла в ужасный возраст, всё время хочется стукнуть ее по голове. Но у меня есть Софи-Амалия, так что мне живется много легче чем Вам. Очень грустно, что Вам не с кем поговорить. О как мне знакомо одиночество! Но ведь у Вас есть я, ваша Лотти, которая думает о Вас всё время, вспоминая наше такое коротенькое, но такое драгоценное прошлое и мечтая о нашем долгом и ослепительно счастливом будущем».

Вчера она нарочно остановилась на этом месте, чтобы про самое приятное — и взрослое — написать в торжественный день, когда уходишь из детства.

Лотти окунула перо в чернильницу, улыбнулась.

«Сейчас я нахожусь в той самой оранжерее, где поняла, что я на свете не одна, что нас двое. Помните, как я показывала Вам мои розы, думая: «Когда же эти скучные Мекленбурги уедут восвояси!» Вашего отца принимал в Штутгарте дядя, а Вы с братьями гостили у нас в Людвигсбурге, и моей обязанностью было изображать любезную хозяйку. Я томилась этим, нарочно предложила показать мои розы, и Ваши братья, конечно, уклонились, а Вы, к моей досаде, вдруг взяли и согласились.

Вы поправили очки и тихо молвили: «В мире нет ничего прекраснее цветов. Как же я люблю их хрупкую красоту!» И вдруг покраснели, смущенно на меня посмотрели. Ни о чем кроме цветов мы в тот день не говорили. Вы рассказывали о своих ирисах и орхидеях, я — о моих глициниях, но истинную беседу вели наши сердца.

И потом, после Вашего отъезда, обнаружив ту Вашу записку, я расплакалась от счастья. Я поняла, что спасена. За мной явился мой принц.

Я часто думаю о нашем будущем. Сегодня мне исполняется пятнадцать, а это значит, что Вы уже сможете попросить моей руки. Два года, до моего семнадцатилетия, мы будем женихом и невестой. Вы станете навещать меня, и мы сможем проводить много времени вместе, на совершенно законном основании. А потом — у меня кружится голова от этой мысли — я уеду к Вам, на берега Балтики, о которых Вы так поэтично пишете, и мы никогда более не расстанемся.

Вы волнуетесь, друг мой, что после Людвигсбургской пышности маленький Херцруэ, который достанется Вам как младшему сыну, покажется мне убогим. Но я никогда не любила огромного и помпезного. Мы построим небольшую оранжерею — нет, две, мою и Вашу! — и будем соревноваться, чьи цветы прекрасней. Наш с Вами дом оправдает свое название: там Herz²⁰ обретет Ruhe²¹.

Хотите, я опишу Вам, как будет выглядеть наш самый обычный день?

Прежде всего, он не будет обычным, ибо, как говорит моя мудрая Софи-Амалия, каждый день жизни должен быть особенным, иначе он потерян.

Итак, приступаю».

Но продолжать Лотти не стала, решив, что этот подарок оставит себе на завтра. Ровные строчки, написанные идеальным почерком, которому она когда-то с такими муками обучалась под руководством немилосердного герра Финека, были похожи на оранжерейные грядки. Их с Ганзелем жизнь будет такою же, как это письмо: длинной, красивой и наполненной тихим счастьем. В сказках долго и увлекательно описывается лишь то, как принц спасает принцессу, а в конце коротко говорится: «потом они жили долго и счастливо», но настоящая сказка лишь с этого момента и начинается. Просто ее незачем рассказывать посторонним, она только для двоих.

* * *

Возвращаясь во дворец, Лотти увидела у парадного подъезда запряженную шестеркой карету, увенчанную золоченой короной, и спешенных конногвардейцев. Нечастое событие: король навещает свою мачеху. Такое бывало лишь дважды в год — 30 октября, в годовщину смерти деда, и 29 сентября, в день бабушкиного рождения. Но сегодня 28 декабря. Что произошло?

На всякий случай лучше держаться от передней анфилады подальше. Слава богу, дядя не интересуется племянницами, потому и поселил их подальше от себя, в Людвигсбурге. Это большая удача. Нрав у короля тяжелый и мрачный, штутгартский двор слывет самым безрадостным во всей Европе. В английских газетах Вюртемберг называют «The Surly Kingdom»²², и это правда.

Дядя разговаривал с племянницами только однажды, в позапрошлом году, когда они вернулись из Парижа.

Сначала долго смотрел своим чугунным взглядом на старшую сестру, потом на младшую. Медленно, вполголоса пробормотал: «Благодарение Господу, не похожи». Затем громко сказал: «Учитесь. Будьте разумными и послушными девочками. Не такими, как…» Не договорив, опустил голову к бумагам. Аудиенция закончилась.

Батюшка называл старшего брата «Кляйне Фрицхен», говорил, что тот компенсирует маленький рост гигантской амбицией. Унаследовав престол, дядя поменял свое имя, потому что предшествующий король тоже был Фридрих, а он не хотел был «Вторым». Стал Вильгельмом Первым. «Un petit roi d'un tout petit royaume»²³, пишут про него французские газеты. Как и английские, они в Вюртемберге запрещены, но бабушка выписывает, с удовольствием вырезает статьи и заметки с упоминанием пасынка. Тоже его не любит, как и papa. Дядю никто не любит кроме госпожи Ля-Флеш, но ей положено, она фаворитка.

Карету Лотти обошла стороной, чтобы не заметили гвардейцы. По этикету при виде принцессы им предписывается вытягиваться в струну и салютовать палашами, а солдаты так весело о чем-то разговаривали. Вверх тянулся табачный дым, доносился смех. Она попробовала представить себя мужчиной — не получилось. Софи-Амалия полагает, что мужчины — совсем иная биологическая особь, которую умная женщина должна терпеливо и старательно изучить, чтобы правильно с нею обращаться. Если, конечно, женщина намерена заводить семью. «Будь я в юности умнее, ни за что не вышла бы замуж, — сказала графиня. — Я начала по-настоящему жить, только когда овдовела. Но вы принцесса, вас непременно выдадут замуж. Поэтому нанесите удар первой. Младший сын герцога Мекленбургского, конечно, партия не блестящая, но ваш отец будет только рад, что проблема решилась без каких-либо усилий с его стороны, а у вашего дяди три собственных дочери. Только скажите вашему Ганзелю, чтобы он поторопился».

Завтра допишу письмо и отправлю, пообещала себе Лотти, поднимаясь через боковой вход к себе. Здесь, в дальнем крыле дворца, всё было нисколько не пышное: комнаты небольшие, обитые не шелком, а сатином, и старая, столетняя мебель.

Перед дверью в покои принцессы стоял высокий офицер с аксельбантами.

— Наконец-то! — воскликнул он. — Все ищут ваше высочество. Входите скорей, его величество ожидает вас.

Король приехал не к бабушке, а ко мне? — поразилась Лотти. Неужели из-за дня рождения?

Она тронула локоны (графиня Икскюль сделала ей на ночь отличную праздничную куафюру a la Grecque²⁴, немнущуюся), одернула юбки, глубоко вздохнула. Вошла.

— Где вас с утра носит, сударыня? — обернулся от висевшей на стене географической карты дядя. — Разве вы не должны в это время учиться?

Он был невысок и плотно сбит, короткую шею тесно стягивал золоченый ворот, завитые волосы были не рыжими, как у papa, а бурыми, с легкой проседью.

— Сегодня у меня день рождения, ваше величество, поэтому занятий нет.

Она присела в реверансе.

— Да-да, мне докладывали. Это очень кстати, — ответил он непонятное.

А поздравлять не стал. Значит, приехал не для этого?

— Боже, неужели что-то с батюшкой? — воскликнула она.

Что-нибудь плохое или даже ужасное, конечно, могло случиться только с papa, с ним всегда что-то случалось. Это с матушкой никогда ничего не происходило, будто ее не было.

— То же, что всегда, — поморщился король. — Позорит в Париже честь Вюртембергского дома, дожидаясь, когда я умру и он станет государем. Однако этого не будет никогда. Если и третий брак не даст мне сына, я женюсь в четвертый раз, но Паулю престол не оставлю!