На санях

УРОК ПЛАВАНИЯ

Задохнувшись от возмущения, Марк оттолкнул от себя рукопись. Он вдруг понял, догадался, кто главная героиня рогачовского романа с идиотским названием! Великая княгиня Елена Павловна, которую отец, настоящий отец называл добрым гением русского девятнадцатого века, о которой так много рассказывал двенадцатилетнему Марику перед смертью! Портрет этой женщины, любимой героини отца, с тех пор так и висит в кабинете!

Папа говорил: «Я выйду на пенсию, у меня будет море свободного времени, и мы с тобой станем вместе собирать материал об этой поразительной личности. Ты любишь историю, я люблю светлых людей прошлого и не выношу исторической неблагодарности, а Елену Павловну в России, для которой она так много сделала, совершенно забыли. Как только тебе исполнится шестнадцать и ты получишь паспорт, мы запишем тебя в Ленинку, а год спустя ты станешь студентом и получишь право посещать архивы. Я к тому времени тоже освобожусь. Мы не спеша, любовно, год за годом, месяц за месяцем, по документам, мемуарам, письмам, дневникам, старым газетам восстановим весь жизненный путь девочки, девушки, женщины, «спешившей делать добро». И потом напишем про нее книгу. Два автора: А. Клобуков и М. Клобуков».

Наверняка Рогачов наткнулся на отцовские предварительные записи и почуял, что на этой теме можно поживиться! Украл жену, украл идею, украл даже сына, который теперь не Клобуков, а тоже Рогачов!

Скотина не просто украл книгу, он еще ее и испоганил своими слезодавительными трюками, вставил маму — понятно же, что жена помирающего страдальца списана с нее! Потом наверняка появляется и какой-нибудь противный вьюнош, который мучает «кроткую Лотти» и которого Рогачову нужно ненавидеть — вот он и подбрасывает топлива в свою писательскую душу, обостряя отношения с пасынком.

У Бориса Пильняка есть «Рассказ о том, как создаются рассказы» — про японского писателя, который бесстыдно, по-эксгибиционистски описывает в прозе свою русскую жену, анатомируя ее словно лабораторную мышь. И жена, узнав об этом, в отвращении бросает предателя. «Лиса кицунэ, бог предательства, — писательский бог», — так заканчивается рассказ. Что за подлая профессия!

Нет, не так. Чехов не был подлым, и Лев Толстой не был. Подл Рогачов, а подлец любую профессию, даже писательскую, сделает подлой.

Гадливо сунув папку на место и повернув ключ, Марк вышел из кабинета. Лег в кровать, продолжая думать о подлости, но уже не рогачовской, а собственной.

Какое ты имеешь право считать кого-то подлецом? Ты, шпик, сексот и стукач, самое подлое существо на свете.

Ты не только трус, ты еще и дурак. Чего ты собственно испугался? Из-за чего втоптал себя и всю свою жизнь в грязь?

Вот отца во время «красного террора» посадили в расстрельную тюрьму — и он там не пресмыкался, хоть ему было очень страшно. Старший брат Рэм, чья фотография висит в кабинете над портретом великой княгини, был на два года моложе тебя, когда поднял солдат в атаку и погиб. А тебя никто не убил бы, даже в тюрьму наверно не посадили бы. Ну исключили бы из университета, ну забрали бы в армию. Да, жизнь повернула бы с прямой дороги на ухабистую тропинку, зато ты знал бы, что можешь себя уважать — не испугался, никого не предал. За это не жаль заплатить любую цену.

Он даже заплакал — так стало горько, что там, в отделении, растерялся, скис, не дошел до этой простой, очевидной мысли, а теперь ничего, ничего не исправишь. Надо было сказать гебешному иезуиту: «В подлецы меня зовете? Не получится. Делайте что хотите». Но теперь — всё. Позорная бумага написана, товарищ предан.

Слезы лились и лились, Марк их не вытирал. Ослабел и в конце концов медленно, как тонущий корабль, погрузился в темные воды.

Открыл глаза — показалось, что сразу же, было так же темно, — но светящиеся стрелки будильника показывали без десяти семь. Первая мысль была: хорошо, можно еще часок поспать. Но тут же всё вспомнил, рывком сел.

Ничего не исправить. Жизнь кончена.

Однако не зря говорят «утро вечера мудренее». Мать однажды рассказала, что у этого феномена имеется научное объяснение. Сон, то есть временное отключение реакций на внешний мир, обновляет нейронные связи, и отдохнувший мозг как бы соскакивает с наезженной колеи, прокладывает новые маршруты, которых не видел в сумраке заканчивавшегося дня.

Кое-что исправить все-таки можно! Да, свою собственную жизнь ты погубил и, что в сто раз хуже, поставил под угрозу жизнь приятеля, но вряд ли Сергей Сергеевич со своим хоккейным матчем, да в воскресный вечер успел обработать Щегла. Значит, надо его предупредить! Прямо сейчас, ранним утром! Ты останешься трусом и слабаком, но подлецом уже не будешь!

Эта перспектива — из подлецов перейти в слабаки — показалась Марку каким-то прямо ослепительным взлетом.

Он выскочил из кровати и стал быстро одеваться. Надо во что бы то ни стало застать Щегла дома, звонить ему по такому поводу нельзя.

Он прокрался в коридор очень тихо, чтоб не услышали. Не хватало еще ввязаться в объяснения с матерью и особенно с отчимом. Уже в ботинках и шапке, наматывая шарф, вдруг вспомнил: а пальто-то! Надевать рогачовскую куртку было противно. Можно натянуть сверху еще один свитер. Сколько там градусов?

На цыпочках прошел в кухню, прижался лбом к стеклу — посмотреть на градусник и чертыхнулся. Забыл, что термометр на новый год расфигачила клювом ворона, а новым так и не обзавелись.

В семь ноль ноль новости и прогноз погоды. Сейчас пять минут восьмого.

Чуть-чуть повернул рычажок на репродукторе, прижался ухом — как раз вовремя.

«… — рапортуют партии передовики строительства Тайшетского участка Байкало-Амурской магистрали. И о погоде. — Голос дикторши из торжественного стал домашним. — Сегодня днем в Москве будет минус пять градусов, а завтра, несмотря на наступление календарной весны, будет еще холодней, температура опустится до минус десяти. Как говорят в народе, «пришел марток — надевай двое порток».

Шепотом выругавшись, Марк убрал звук. При минус пяти — а сейчас, поди, и меньше — в свитере не набегаешься. Не хватало еще простудиться, в дополнение к прочему.

Да чего теперь чистоплюйничать, строить из себя Болконского? Экие нежности при нашей бедности.

Оставил на столе записку: ушел на тренировку. Два бутера с сыром завернул в салфетку, сунул в портфель. Надел рогачовскую обнову — будто в змеиную шкуру влез, аж передернулся.

И по лестнице, через две ступеньки. Вдруг испугался, что Щегол по каким-нибудь своим фарцовским делам тоже свалит из дому ни свет ни заря.

Идти-то было недалеко, на улицу Россолимо.

Слава богу Вовка открыл сам. Он был нечесаный, бледный. Увидел Марка — весь просветлел.

— Уф. Я думал, менты с утра пораньше…

Обернулся на женский голос, что-то неразборчиво сказавший.

— Мам, это ко мне, Мрак Рогачов! Я щас!

Вышел на лестничную площадку, прикрыл за собой дверь. Зашептал:

— Ты чего, тоже удрал? Или отпустили? Бля, я всю ночь не спал!

— Отпустили, — хмуро ответил Марк. — Но ты не радуйся. Всё хреново.

И рассказал всю правду. Ну, половину. Про то, что пришлось назвать сообщника, иначе посадили бы в камеру к уркаганам. О подписке говорить не стал.

Вовка выслушал настороженно. Почесал башку.

— Так этот, Сергей Сергеевич, конторский? Не из ментуры?

— Говорю же тебе: из гэбэ он. Будь готов. Он обязательно тебя вызовет. Или сам явится.

— Это хорошо, что он не сыскарь, — задумчиво произнес Щегол. — А может и вообще неплохо. Хотел бы посадить — не выпустил бы тебя. Скорее всего я ему нужен, чтоб на «утюгов» постукивать. Это запросто. Можно спокойно варить баблос, не стремаясь оперов, под такой-то крышей. Еще и на другой масштаб выйти. Во, блин, не знаешь, где найдешь, где потеряешь. Спасибо, Мрак, что просемафорил. Перестану психовать и подготовлюсь к беседе с дядей Сережей.