На санях

— L’echelle d’amour? — повторила Лотти. — Но с какой ступени начать восхождение?

— С того, что полюбить трудней всего. Если получится это, потом будет легче. Вот что здесь, в России вам отвратительней всего? То, чего не было у вас на родине?

— Ах, да многое, очень многое! — Она посмотрела вокруг, остановилась взглядом на темном прямоугольнике окна. Четвертый час пополудни, а уже сумеречно, и снова сыплет, сыплет! — Снег. Больше всего я ненавижу снег! Эта белая сажа превращает мир в пепелище!

— Но снег прекрасен! Он падает с неба, он цвета ангельских крыльев, он призван облагородить и украсить безобразие земли. Судьба его трагична. Затоптанный ногами, загаженный лошадьми, сгребаемый дворниками, в конце концов он растает, сгинет, и все будут только радоваться тому, что его больше нет. А ведь он лишь кажется холодным. Если б он не укутывал почву, не укрывал от стужи, в ней вымерзли бы семена, и новая жизнь весной не проросла бы. Вот вам домашнее задание: полюбите снег.

Часы тренькнули, от урока оставалось пятнадцать минут. Учитель тряхнул взбитыми кудрями a la Brutus и, как обычно при последнем ударе часов, перешел на русский:

— Приготовили ли вы, Шарлотта Павловна, прошлое задание? Выучили вы наизусть стихотворение нашего великого Державина?

— Вы мне знаете, Василий Андреевич, я всегда всё выучила, — ответила Лотти. — Стихотворение нашего великого Державина «Снегирь»… Ах, я только сейчас до-га-далась. Это значит «Птица снега»!

Медленно, старательно начала декламировать:

Что ты заводишь песню военну

Флейте подобно, милый снегирь?

С кем мы пойдем войной на Гиену?

Кто теперь вождь наш? Кто богатырь?

Сильный где, храбрый, быстрый Суворов?

Северны громы в гробе лежат…

Потом Лотти, обхватив себя за плечи, смотрела в окно на вихрящийся снег, изо всех сил пробовала его полюбить.

Нет, любить что-то, как и кого-то, на расстоянии неправильно.

С наступлением зимы Матушка подарила две шубы: одна малинового макасского бархата с оторочкой из черно-бурой лисицы, другая белая, атласная, на соболях. Вторая не такая красивая, но она теплее и того же цвета, что снег. Надела ее сама, без горничной, натянула плотные valenki a la paysanne из песца, повязала ленты серебристого шиншиллового капора.

Самое трудное — ускользнуть от слуг. В Зимнем дворце они повсюду.

Осторожно выглянула. Никого. Бесшумная в меховой обуви, пробежала длинным коридором до служебной лестницы. Там пришлось спрятаться в темном углу и переждать, пока трое лакеев пронесут из кухни подносы: в этот час Матушка по английскому обыкновению кушала afternoon tea. Этажом ниже понадобилось спрятаться в чуланчик для веников — камер-белейхтер снимал нагар в настенных канделябрах.

У черного выхода на Канавку, что означает Kleiner Kanal, дежурил гвардеец — не прошмыгнешь, поэтому Лотти прошла мимо величественно, будто не было решительно ничего странного в том, что принцессе вздумалось отправиться на прогулку вечером, одной, через подъезд для слуг. «Kak pozchivayesch, golubtschik?», — улыбнулась она солдату. Тот вытянулся в струну. На посту открывать рот не полагалось.

Снаружи, в узкой щели между дворцовыми корпусами, вдоль набережной с воем неслась колкая белая труха. В первый миг Лотти задохнулась. Полюбить эту мерзость невозможно!

Но повернула влево, к Неве, засеменила по скользкой мостовой, подталкиваемая в спину ветром. Через минуту она оказалась на просторе большой набережной, и здесь ветра не было. Мельком оглянулась на освещенные окна Зимнего, встала у перил, оглядела простор. Он лишь угадывался. Повсюду — на льду Невы, в воздухе, на дальнем противоположном берегу был только снег. Мигали огоньки, чернел силуэт крепости Петра и Павла, багровая кайма из факелов обозначала контуры зимней переправы на Wassiljewskij Insel.

— Это и есть Россия, — вслух сказала Лотти. — Огромная снежная страна, в которой горят огоньки и чернеют казематы. Я должна ее полюбить. И начну я со снега.

Она задрала голову, глядя на белые хлопья. Они падали на лицо и щекотали его, будто ласкались. Лотти открыла рот, высунула язык — ему тоже стало щекотно. Она засмеялась.

— Ты похож на белого пса Жеводана, — сказала Лотти снегу. — Тот сначала тоже щерил пасть, а потом стал моим другом. У тебя есть свои недостатки, но ты мне нравишься.

* * *

Утром предстояло справиться с задачей более трудной — полюбить православие. Пришел митрополит с последними наставлениями перед завтрашним миропомазанием. Как перейти в новую веру, если противится душа? Ведь Бога не обманешь.

Русская вера похожа на Зимний дворец. Такая же золоченая, чопорная, давящая. Не приближающая, а отдаляющая Бога. Быть может, дело в преосвященном Серафиме? Очень уж он был параден в своем белом клобуке с алмазным крестом, слишком ярко сверкал его массивный золотой крест, чересчур тяжела и цветиста речь. Лотти редко понимала с первого раза, что говорил наставник. Он и не старался быть понятным. Повторял: «Вере не надобно понимание, на то она и Вера».

— Реките, дщерь моя, отженили ль вы из души своей сомнения? С чистым ли сердцем приготовляетесь вы к завтрашнему таинству? — спросил митрополит.

Голос был скучен, а вопрос задан согласно установленному ритуалу, Лотти понимала это. Но ответила со всей честностью и обстоятельностью — не грузному длиннобородому старику с тусклыми глазами, а Богу.

— Я имела сомнения. Я имела большие сомнения. Отрекаться от своя… от своей веры нехорошо, это предательство, а хуже предательства ничего нет. Но я поняла, что православие не widerspricht… не про-ти-во-речит догматам Лютеровой веры, в которой я родилась. Я не буду предавать моя вера. Это просто другой обряд. Да, у меня чистое сердце, отче. Я готова.

— Хорошо, дщерь моя, — успокоился насторожившийся было преосвященный. — Засим остается лишь известить вас об имени, коим вы будете наречены в православии.

— Известить? Разве я не сама выберу новое имя?

— Господь с вами! — Митрополит перекрестился. — То дело государственное! Его императорское величество обсудил сие с графом Алексеем Андреевичем Аракчеевым, они вместе изучили святцы и благоволили наречь вас в память святой равноапостольной Ольги, первою из княгинь воспринявшей христианскую веру.

— Я знаю княгиню Ольгу! — обрадовалась Лотти. — Я много читала о ней в «Истории» Карамзина! Значит, меня будут звать «Ольга Паулевна»? То есть «Ольга Павловна»?

— Нет, ваше высочество. При крещении язычницу Ольгу Киевскую нарекли Еленою, так что имя ваше будет «Елена Павловна», а по свершении бракосочетанного таинства — «великая княгиня Елена Павловна».

М

ПРИШЕЛ МАРТОК