На санях

— За старшого в семье братских народов? — сказал Мирзабаев. — Старший умный был детина, средний брат и так и сяк, младший вовсе был дурак?

Э, да он не Петрин, он штабс-капитан Рыбников, подумал Марк, глядя на прищуренные глаза Баклажана, в которых отсвечивал костер. «Хоть ты и Иванов-седьмой, а дурак».

Сова немножко смутился.

— Баклажан, ты для нас свой. Если бы нет, я бы не стал, ты чего… Чокнемся.

Ого, Сову извиняться заставил. Ай да казах.

Водку Марк не любил — ни запах, ни вкус, ни как она обжигает пищевод. Проглотил, скорее сунул в рот корнишон.

Башка свой огурец только понюхал, снова взял бутылку.

— Между первой и второй перерывчик небольшой — еще одна русская народная мудрость.

Разлил. Опять выпили.

Оттого что намерзся, да на вермут Марка подразвезло. Уставился на костер — не мог отвести глаз. Стоял, прислушивался к разговору. Говорили про интересное.

— Тебя фазер куда определит, когда диплом получишь? — спросил Сова Баклажана — заглаживал свой факап. — В Алма-Ату? Или получится в Москве?

— На кой мне Москва? Мой номер тут будет девятьсот девяносто девятый. В Алма-Ате — ну, может, девятый или девятнадцатый. Не, лучше быть первым парнем на деревне, чем хрен знает каким в городе.

— У вас там что, газета областная?

— Есть. Но газета не то. Я в соседнюю область, в обком комсомола пойду. Сначала вторым секретарем, потом первым.

— А почему в соседнюю?

— Чтоб семейственность не разводить. А то секретарь обкома партии Мирзабаев, обкома комсомола — Мирзабаев. У соседа тоже сын есть, на философском учится. Он — к нам, я — к ним. Круговорот кронпринцев в природе.

— А ты, Башка? Получается с ТАССом?

— Ну его. Там надо сначала на Острове долбаной Свободы или в Монголии три года отсидеть. Сопьюсь на хрен. Батя шустрит в Комитете Защиты Мира, а сеструхин хасбанд попробует в пресс-отделе МИД.

— Ты, Фред? — повернулся Сова к Струцкому.

Тот скривился.

— Мы люди маленькие. Выше отдела писем в «Комсомолке» не вспрыгну. Есть еще маза в газете ПВО, сразу редактором, но это надо погоны надевать. С одной стороны, надбавка за звание, получается двести. С другой — хрен потом в загранку поедешь. Зато вся жизнь — как расписание электрички. В сорок два подполковник и «жигуль». В сорок семь полковник и дача в Опалихе. А ты куда? Знаешь уже?

Марк навострил уши, но Сова оставил вопрос без ответа. Повернулся к нему.

— Серого не спрашиваю. И вы не спрашивайте. А ты, Маркс? В «Литературку», поди? Нормальная контора.

Пожать плечами. Типа не хочу пока об этом трепать. Сам-то Сова не стал рассказывать, куда его папаня мылит. А про Серого интересно. «Не спрашивайте» — в смысле в органы? Из каждого выпуска, говорят, два-три человека отправляют в какую-то секретную спецшколу. Надо чтоб анкета без дефектов и спортивный разряд — причем не по фехтованию, как у некоторых. Серый идеально подходит: служил в десантуре, камээс по самбо, пролетарское происхождение, ну и типаж подходящий — характер нордический, рожа кирпичом, лишнее слово клещами не вытянешь.

С собственным будущим у Марка пока был туман. Отчим сказал, что в «Литгазете» молодому парню работать незачем, хорошему там не научат, и если идти по журналистской линии, то лучше куда-нибудь в научное издание, вроде «Химии и жизни», подальше от идеологии. Ага, пускай сам в «Химию» идет. Мать уговаривает вообще поменять профиль, поступить редактором в приличное издательство. Словари выпускать, литпамятники. Зажигательная перспектива. Короче, от парентов помощи ждать не приходится. Но и сидеть на заднице до казенного распределения тоже стремно. Загонят в какую-нибудь «Заполярную правду», и мотай там три года.

— Темнишь, — понимающе усмехнулся Сова. И тихо, чтоб другие не слышали: — Ладно, после перетрем.

Марк легонько кивнул, сам подумал: зафрендить с Богоявленским тет-а-тет — это вообще супер. Как в спорте — с областных соревнований, минуя республиканский уровень, разом выйти на всесоюзный чемпионат.

— Хорош тут чалиться, поехали блины жрать, — потребовал Башка. — Или давайте еще одну разольем.

Он был уже на моторе, его слегка пошатывало.

— Догорит чучело — пойдем. В народе говорят: «Масленицу не уважишь — себя накажешь». Надо желание загадывать, лучше всего в стихах. — Сова поднял горящую ветку, стал поджигать погосяновскую шапку. Срифмовал: — Гори, гори, моя звезда. Чтоб мне был кайф, врагам —….

Заржали, громче всех Фред.

— Ты прямо Верлен! Беру цитату в актив.

Шутка была смешная. Они на французском сегодня как раз разбирали стихотворение Верлена «Осенняя песня», такое невыносимо изысканное: «Des violons de l'automne blessent mon coeur d'une langueur monotone»².

— Кстати о Франции, — продолжил Фред. — Чего со стажировкой? Никто не слыхал? Ромашова и Зотов, да?

Тема опять была животрепещущая — сенсация года, будоражившая весь курс, особенно французскую группу: летом двух студентов отправят по обмену на стажировку в Париж, в газету «Юманитэ». Марк был отличник, по языку шел вторым после Пита Курочкина, который с родителями пожил в Монреале, поучился там в местной школе и на французском чесал, как на родном. Но Курочкину «Юманите» на хрен не сдалась, у него фазер, собкор АПН, теперь работал в Нью-Йорке, Пит туда каждое лето ездил, а Марку стажировка не светила, потому что рылом не вышел. У Ленки Ромашовой и Егора Зотова тоже пять по французскому, но плюс к тому Ленка — дочь проректора МГУ, а Зотов — член КПСС и главред факультетской газеты. Так что без вариантов, нечего и мечтать.

— Не парься, Стручок. Тебе с твоим четвертаком, тем более нам с Совой не светит, еле на трояк вытянули. У Баклажана английский, а Серый парле только по-матерному. Ну, скоро оно догорит? — сказал Башка, приплясывая от нетерпения. — Блины потеют, жбанка зябнет.

Меня даже не упомянул, подумал Марк. Хотя, может, это такая деликатность — с точки зрения Башки быть «пятерочником» стремно. Как в гусарской компании слыть исправным службистом.

— Ты куда? — спросил Сова молча двинувшегося в темноту Серого. — А костер кто будет гасить? Спалим парк культуры и отдыха к ёшкиной маме.

— Пойду отолью, — буркнул тот не оглядываясь. — Нам же в Кунцево переть.

Понадобилось и Марку. Он направился к противоположному краю полянки — стоять, поливать рядом с неразговорчивым Азазелло как-то не улыбалось.

Навстречу, из-за ели, кто-то вышел, тяжело поскрипывая снегом. Сзади темнели еще фигуры.

— О, тут гуляют, — громко сказал человек надтреснутым голосом, шагнул вперед.

На плоском лице оживленно посверкивали быстрые глаза, в углу широкого губастого рта торчала потухшая папироса.

— Квасите, пацаны? Угостите, не жидитесь.

Двинулся к костру. За ним второй, третий, четвертый. А потом сразу еще четверо. У Марка под ложечкой сделалось холодно и скованно — не вздохнешь. Шпана! И, похоже, подмосковная: какие-то бушлаты, портки со здоровенными клешами, один в солдатской зимней куртке без погон. Тут по Казанской дороге Люберцы недалеко, самый бандитский пригород. Приезжают кодлами на электричке в Москву пошляться, задирают городских, бьют, бывает что и грабят.

Рожи у всех жуткие, в центре такие не встретишь. Страшнее всех — первый, с приклеенной ко рту папироской. В уродской плюшевой кепке, какой-то полусогнутый, будто горбатый. Натуральный урка.