На санях

Ужасно ему захотелось побыть с Настей еще.

— Извини, старик, — развел руками Гривас. — Два стула для вас еле-еле втиснули.

— Он пионер, я его на колени посажу, — сказала вдруг Настя. В ее глазах мелькнули искорки.

Васильев не удивился — он писал и детские книги. Галантно промурлыкал:

— Буду завидовать вашему брату… Танечка! И еще третий, без места! Всё, бывай, Маркузе. Марату привет.

И умчался.

А Марк смотрел на Настю, думал: нет, она не принцесса, она… я не знаю кто она.

Контролерша выдала бумажки со штампом: две с номером, одну без.

В зале вдоль стен тесно стояли стулья. Верхнюю одежду засунули под них, попробовали усесться втроем — не поместились.

— Я буду стоять, — сказал Марк, но прошла суровая тетка, покрикивая: «Кто не будет сидеть — выведу. Не положено!»

Решение нашла Настя.

— Вы двое садитесь, а я сверху. Я легкая.

И села к ним на колени — Марку на левое, Богоявленскому на правое.

Через минуту начался творческий вечер. Вышел Гривас, стал что-то говорить — наверное, остроумное, в зале засмеялись, и Настя тоже прыснула, но Марк ничего не слышал — у него сильно билось сердце, а смотрел он только на Настин профиль, сбоку. Ее волосы щекотали щеку, аромат буквально, как пишут в старых романах, сводил с ума.

Вышел какой-то очень известный артист, стал читать рассказ, но Марк едва взглянул на сцену, фамилию артиста не вспомнил и чтo он там художественно декламирует, не понимал. Плечо Насти касалось его груди. Меж длинных прядей высовывалось маленькое ухо. Он и не подозревал, что уши бывают такие красивые.

Наклонился Сова, шепнул:

– Eп, у меня от ее бэксайда торчок. Если не перестанет ерзать, щас в штану спущу.

Марк уставился на него с ужасом.

Шепнул в невозможно прекрасное ухо:

— Тебе неудобно. Я на пол пересяду.

Блеснул скошенный глаз, трепыхнулись ресницы.

— Спасибо.

Когда Марк спустился на пол, две руки легли ему на плечи, прижали спину к ее коленям.

— Обопрись.

Одна рука осталась, пальцы рассеянно касались воротника. Невыносимо хотелось задрать голову, посмотреть на Настю снизу вверх. Но нужен был повод. Пусть скажет что-нибудь, тогда можно.

Он сидел и ждал, чтения по-прежнему не слышал. Только отдельные слова. «Лабай», «кочумай», «соло на дуде». Кажется, рассказ был про музыкантов.

Сова раз что-то шепнул, Настя шикнула: тссс.

Подумалось: сидеть бы так, прижимаясь спиной к ее коленям, и ничего больше не нужно. Это была мысль хорошая. Потом пришла в голову отвратительная: Сова от Насти рано или поздно своего добьется. Эти всегда своего добиваются. А ты, обсосок, будешь жалобно петь: «Тебя отнимут у меня, ты не моя, ты не моя!»

— Смена караула, — объявила Настя, когда все захлопали и к микрофону опять вышел Гривас. — Савва — в партер, Марк — в бельэтаж.

Поменялись.

Стало хуже, намного. Теперь Богоявленский опирался на ее колени. Сполз, затылком прислонился. И ему она тоже руку на плечо положила!

Марк отвернулся, чтобы этого не видеть. Оглядел зал. Публика делилась на две половины, которые не смешивались — как вода на фотографии «Слияние Куры и Арагви». На передних местах преобладало серое, коричневое и черное, там сидели прилично одетые члены СП с женами. Блестели лысины, кое-где белели седины, у дам посверкивали серьги. Сзади и в окаем преобладало блекло-синее, джинсовое, а головы сплошь были длинноволосые. Там шуршали, переговаривались — ждали второго отделения. Вдруг захлопали и в той части. Это Гривас сказал:

— Ну а теперь перестаю мучить молодежь своим творчеством. Оцените мой гуманизм, мальчики и девочки. Уложился в полчаса, чтобы оставить побольше времени для Эвтерпы. Эй, бородатая Эвтерпа! — Он обернулся, махнул рукой. Занавес начал раздвигаться. Там уже была установлена аппаратура. — Приветствуем сумасшедше прекрасную группу «Арсенал» и ее великого вождя Алексея Козлова по прозвищу «Борода»!

Тощий длиннобородый дядя, сильно немолодой, но с хайром, как у Леннона, взмахнул сверкающим саксофоном и пробасил в микрофон:

— Ну, для разгону…

И заиграл что-то тягучее, обволакивающее.

— «Кримсон кинг»! Охренеть! — возбужденно крикнул Сова, задирая голову.

Заволновался и Марк. Он никогда еще не был на настоящем рок-концерте. Один раз, когда прошел слух, что в Первом Меде будет лабать «Машина времени», дунул туда, на Пироговку, битый час протолкался во дворе, но ничего не было — оперотряд прикрыл лавочку.

Из кулис вышел парень в буйных черных кудрях ниже плеч, весь сверху донизу джинсовый, даже сапоги у него были линялой синей ткани. В зале заорали: «Бадья! Бадья!»

— «The wall on which the prophets wrote is cracking at the seams»⁴, — запел парень каким-то абсолютно несоветским, инопланетным голосом.

— Ууууу!!! — прокатилось по задним рядам.

Тут Настя наклонилась, что-то неразборчивое сказала, и Марк опять отключился от сцены.

— Что?

— Какой молодец твой друг Васильев! — Ее губы коснулись уха, оно сразу стало горячим. — Он не только писатель классный, он вообще классный!

— Гривас ломовой. Только как бы ему потом в Совписе башку не оторвали за такой шабаш, — крикнул Марк, кивая на размахивающую руками, подпевающую волосатую публику.

— Почему? — удивилась Настя.

Вот кто с другой планеты, подумал Марк. Откуда она такая взялась, с папашей гебешным генералом? И пришла в голову мысль: а вдруг она неумная? Мысль немедленно была с негодованием изгнана как идиотская. Во-первых, такой девушке необязательно, не нужно быть умной. Ум — это что-то приспособленческое, всюду ищущее практическую выгоду, принцессе оно зачем? Она как Наташа Ростова, не удостаивает быть умной. А во-вторых, тут вообще какое-то иное измерение, где — он инстинктивно чувствовал — всё по-другому.

Господи, каково это — оказаться в Настином мире не в качестве эпизодического персонажа, а постоянным спутником? Лавером. Мужем. Наверное сам тоже станешь совсем другим, и вся жизнь тоже будто оторвется от земли?

Концерт продолжался. Несоветский голос пел то по-английски, то по-русски, запускал длинные соло саксофон, вжахивали ударные, зал выл и хлопал, а Марк пересматривал свою теорию брака.

Она была разработана еще на первом курсе, когда только осваивался в новой студенческой жизни и, само собой, приглядывался к журфаковским герлам, выбирал. На носу было восемнадцатилетие, когда уже можно жениться. Марк не то чтобы собирался, но по всегдашнему правилу планировал будущее. Заранее решил, что шуры-муры на курсе заводить не станет. Рано или поздно рассоришься, а потом вместе учиться. Опять же девушки, прошедшие по конкурсу на такой факультет (тем более — кого папа пристроил), заслуживают серьезных отношений. Была по юности-глупости соблазнительная идея: студенческий брак. Снимать квартиру, жить по-взрослому, вдвоем, сами себе хозяева, прекрасная молодая пара, «мы на фабрику вдвоем утром рядышком идем», ну и секс, конечно, воображал — голова кружилась. Провел целое изыскание. Составил список всех однокурсниц, про кого хотелось воображать всякое такое, и стал к каждой по очереди присматриваться. На целый семестр хватило. Наблюдал, как очередная кандидатка держится, подсаживался на лекции или в курилке, заводил лакмусовые, стратегически продуманные разговоры. Главное же представлял: утром продираешь глаза под звон будильника, а Ленка (или Танька, или Зоя) рядом. Потом они, оба невыспавшиеся, ругаются, кто сегодня убирает постель. Вот он нетерпеливо топчется у двери уборной, а на той стороне журчит. Читаешь книжку, а она треплется по телефону с подружкой. Сидит в халате, накручивает щипцами волосы. Ходит, переваливаясь, с животом, капризничает. Переживает, что у бэби понос, и надо менять пеленки. И каждое слово, которое она скажет, тебе заранее известно. Любовь превратилась в привычку. Вокруг полно классных телок, но ты, как дворовый барбос, прицеплен к будке. А влюбишься в кого-то — надо юлить, врать, чувствовать себя скотиной и предателем. Развестись, снова жениться — тоже не выход. Повторится то же самое. Аптека-улица-фонарь.