На санях

Отчим снял очки, потер переносицу.

— Что же мы будем делать? Я до последнего не хочу говорить Тине. Через неделю, две, максимум три скрывать станет невозможно, но пусть еще немного поживет в покое… Хотя что я объясняю. Ты ведь прочитал…

Утром, встав по будильнику, Марк долго подбирал слова, которые скажет. А сейчас понял, что ничего говорить не нужно. Просто подошел и обнял отчима.

Тот неловко, неуклюже погладил его по голове.

— Ты уж маму… Ну да что я тебе буду… Ты и сам знаешь.

Не надо менять фамилию. Останусь Рогачовым, подумал Марк.

А больше они ни о чем не говорили.

По дороге в универ Марк вспоминал, как вчера чуть не сиганул из окна. Воображал, что совершит геройский поступок, а на самом деле просто испугался черной полосы. Слабость это была. И трусость.

Про черные полосы незадолго перед смертью с ним говорил папа. Это было в день рождения Рэма, отец всегда отмечал — по-своему, перебирая фотографии, с последней из которых смотрел серьезный, большеглазый парень в новенькой гимнастерке с погонами.

— Тебе скоро двенадцать лет, — сказал папа. — У меня в жизни все белые полосы по двенадцать лет. Двенадцать лет я был очень счастлив. С Миррой, моей первой женой. Потом наступила черная полоса. Я потерял всех, кого любил, одного за другим. Мирру, Рэма, Аду. Я был уверен: всё, это тьма окончательная, больше ничего не будет. Но появилась Тина, родился ты. Черная полоса закончилась. И это счастье тоже длится двенадцать лет…

У меня началась черная полоса, сказал себе Марк. Умрет Рогачов. Страшно подумать, что будет с матерью. Особенно если еще и меня упекут. И все равно. Как поет клевая питерская группа «Террариум»:

Жизнь ни фига не прекрасная.

Глупая, стремная, грязная,

Злая, кривая, напрасная,

Но охрененно потрясная —

(Ды-дым, ды-дым)

Если ее потрясти,

Если ее растрясти.

Только не прей взаперти

Грошиком в потной горсти.

Жизнь — как вот этот проспект Маркса в первый день апреля. Лужи талой воды, запах бензина, грязные брызги из-под колес, хмурая утренняя толпа, присыпанный песком скользкий асфальт. Но на ледяной крошке посверкивают солнечные блики.

Жизнь — это сестрица Мэри, которая вчера позвонила, помурлыкала порочным голоском и спасла. Ухватила за то самое место, которым делают живых людей, и вытащила с того света.

Это только слабакам, головастикам кажется, что жизнь ужасно сложная. А она ужасно и прекрасно простая. Ее правила и законы тоже просты.

Не помирай раньше смерти. Береги честь смолоду. Взялся за гуж — не говори, что не дюж. Бьют — беги, дают — бери.

«Дают — бери», — повторил Марк вслух. Засмеялся. И перестал философствовать. Стал думать про то, как вечером пойдет к Мэри и что там будет. Тут уж нервничать точно не из-за чего. Жизнь проста, а ее немудрящие праздники и того проще.

Но Марк вошел в университетские ворота и остановился. Нет, жизнь не простая. Она сложная.

Ему навстречу от памятника шла Настя Бляхина. Ее лицо было решительным, брови сдвинуты.

— Здравствуй, Марк. Нам нужно поговорить.

— Привет, — пробормотал он и опустил глаза. Как будто Настя могла прочитать по ним, какие он только что мысленно рисовал картины.

— Давай отойдем в сторону. Пожалуйста.

Среди тех, кто спешил к первой паре, были однокурсники, они здоровались. Пара человек спросила, где пропадал.

Поэтому встали в сторонке, под Ломоносовым.

— Я решила, что должна задать тебе вопрос, который… который меня мучает. По телефону не хотела.

Видно было, что она очень взволнована, но смотрела прямо в глаза. Какая же она красивая. Он на миг взглянул — и снова опустил голову.

— Марк, ты действительно думаешь, что для меня имеет значение, у кого какой отец и какие знакомые? Такого ты обо мне мнения? — У Насти задрожал голос. — Или есть другая причина, про которую ты мне не говоришь? Ты сказал что-то непонятное. Но тревожное. Я всё время об этом думаю. Специально приехала, чтобы тебя подловить перед занятиями. Пожалуйста, скажи мне правду.

Только теперь он поднял на нее глаза. В них было изумление.

— Ты действительно решила прийти именно сегодня?

Чему он так удивился? Она совсем, совсем его не понимала.

— Да. То есть решила я вчера вечером. После того как… Неважно. — Не рассказывать же, что сначала посоветовалась с мамой. Он и так, кажется, считает ее папенькиной-маменькиной дочкой. — У нас сегодня с утра физкультура, я на нее не хожу. У меня освобождение. Проблемы с вестибуляцией. Хроническая болезнь Меньера, ничего опасного, но от быстрых движений кружится голова. Например, бег мне противопоказан, а на лыжах можно.

— У тебя даже болезнь с красивым названием, — сказал он, но не похоже, что в шутку, а как-то задумчиво. — Это поразительно. Что ты пришла именно сегодня. Я перестал ходить в универ. И завтра тоже не приду. Вообще больше…

Запнулся.

— Значит, удачно совпало. — Вдруг Настя встревожилась. — А что с тобой происходит? Ты нездоров?

— Не совпало. Это судьба, — строго ответил Марк. — А раз судьба — расскажу.

И прибавил очень тихо, сам себе:

— Чем всё сложнее, тем надо проще.

Она сказала вслух то, о чем сейчас думала:

— Я тебя не понимаю. Совсем не понимаю. Ни твоих поступков, ни твоих слов.

И ударила мысль. А может быть дело в этом? Что я его не понимаю? Других парней понимаю, а этого нет? Но почему-то мне очень нужно его понять.

— Сейчас поймешь.

Марк будто успокоился. Голову не опускал, и голос стал ровный, даже какой-то слишком ровный. Словно безжизненный.

— Меня вербовали в стукачи. Приперли к стенке. Или соглашайся, или посадим. Ни в первом, ни во втором случае в моей жизни для тебя места нет и быть не может.

— Что значит «в стукачи»?

— Ты что, принцесса на горошине? С планеты Марс прилетела?

Он рассердился, и это было лучше, чем безжизненность.

— Стукачи втираются к людям в доверие, а потом их закладывают в гэбэ. Стучат на других студентов, на преподавателей. Или хуже, чем стучат… Ты у папы своего спроси, он в курсе.

Настя поняла: он нарочно говорит, чтоб ее оттолкнуть. Как тогда по телефону. И нисколько не обиделась.

— Ты конечно отказался?

— Да.

— И теперь у тебя будут неприятности?