На седьмой день: рассказы

– Минуточку внимания! – сказал Малевич. Он стоял на сцене с микрофоном в руках. – Я хочу сказать пару слов.

Зал затихал постепенно. Жене Малевича даже пришлось встать и постучать вилочкой по хрустальному бокалу. Именинница проснулась.

– Вы все знаете, почему мы собрались, – без особого подъема сказал Малевич, когда наступила относительная тишина. – Сегодня нашей Циле Зиновьевне исполняется девяносто лет.

– Поц! – отчетливо и укоризненно произнесла бабушка жены Малевича.

Все посмотрели на именинницу. Она это заметила:

– Поц! – снова сказала бабушка, уже без укоризны, как бы оправдываясь. – Возраст дамы – тайна за семью печатями.

– Мама, замолчи! – сказала мама жены Малевича. – Женечка для тебя старается...

– ...И я предлагаю выпить за ее здоровье и пожелать ей прожить еще как минимум тридцать лет, – обиженно скомкал свою речь Малевич и спрыгнул в зал.

Бабушка, испуганно косясь на дочь и внучку, восторженно зааплодировала.

– Почему еще тридцать? – спросила Зиночка.

– Потому что все евреи почему-то хотят дожить до ста двадцати лет, – сказал Эдик. – Когда я в детстве чихал, мама всегда говорила мне: «До ста двадцати...»

– Ты и в детстве чихал по сто раз? – зло спросила Зиночка.

– Ты и сейчас чихаешь по сто раз? – ласково спросила Томочка.

Эдик улыбнулся, промолчал. Гарик налил. Выпили за сто двадцать лет бабушки.

Эдик с воодушевлением отметил, что пьянеет. Уже близко... Сейчас он пройдет последние метры по своей мрачной тупиковой улочке и попадет на ярко освещенную площадь, где беспорядочно течет толпа веселого, хорошо одетого народа, бездеятельного и оттого излишне хлопотливого, и рвется на части музыка, переливается из бокала в бокал беззаботный смех, и развеваются знамена беспечности. И главное тут – не перебрать, чтобы подольше можно было оставаться на этой чудесной площади и искать в толпе Томочкино лицо.

Зиночка с огорчением отметила, что никак не опьянеет. А в трезвом виде это будет смешно. И необъяснимо. Господи, почему так страшно? Откуда взялся этот кажущийся непреодолимым барьер? Что тут такого – подойти к мужику и сказать: «Слушай, я тебя хочу! Никаких обязательств! Не дергайся и не жди подвоха! Приезжай в “Хилтон” в понедельник к 11 утра и снизу позвони мне по мобильнику!» И все! Разве она хуже других? Почему у них все получается просто?

Томочка тоскливо подумала, что Эдик сейчас напьется и может ляпнуть или сделать что-нибудь лишнее. В последнее время она все чаще ощущала исходившую от него угрозу разрушения ее тщательно выстроенной жизни. Она годами создавала свою маленькую империю, объединяя в ней разной нужности мужчин и женщин, с презрением взирая на мужа, который сидит на троне рядом с ней только потому, что в свое время совсем в другой стране оказался в нужном месте в нужное время, но только недавно ей пришло в голову, что все империи в конце концов рушились под бременем собственного могущества. Где-то на окраине поднимался бунт, а дальше шла цепная реакция. Эдик готов к бунту, ему надоело на окраине. И этого следовало ожидать. Еще хорошо, что Гарька ни о чем не догадывается.

А Гарик вдруг подумал о том, что Томка, конечно, сука. Ой, сука! А больше ни о чем Гарик не думал, потому что давно уже решил, что его устраивает то, как он живет. Устраивает трехлетний «бентли», огромный, ненужный, но престижный дом, устраивают пять отпусков в год, сын, дочь и Томка. Не совсем устраивает, правда, что Томка спит с Эдиком. Но зато полностью устраивает, что Томка думает, будто за почти двадцать лет супружеской жизни она научилась догадываться, о чем думает он – по выражению глаз и десяткам других признаков. Это очень удобно для умного человека. А Зинку, тем не менее, надо трахнуть. В отместку. Из принципа. На память.

– Дорогие друзья, – деланно безразличным тоном произнес пианист. – Поскольку никаких поздравлений в адрес юбилярши не поступает, мы от имени хозяев нашего замечательного ресторана поздравляем дорогую Цилю Зиновьевну с замечательным праздником и дарим ей этот замечательный вальс.

Осенние листья шумят и шумят в саду… —

запела худенькая девочка неожиданно сильным грудным голосом.

– Идиотизм, – сказал Гарик. – Совершенно очевидно, что дорогая Циля Зиновьевна, мирно спящая в инвалидной коляске, не сможет по назначению распорядиться подарком.

Жена Малевича вытащила из сумочки купюру и помахала ею официанту.

– Передайте в оркестр, – презрительно сказала она.

Они пошли танцевать. Гарик пригласил Томочку, а Эдик – Зину. На них смотрели. Эдик обнял жену за талию и поклонился. Зина сделала книксен, и они закружились под музыку, окутанные бутафорским дымом. Томочка положила руки на плечи мужа и посмотрела на него влюбленным взглядом. Гарик улыбнулся и прижал Томочку к себе.

Он думал, что Томка, наверное, не так уж его и ненавидит. А может, и ненавидит, но ее тоже устраивает такая жизнь, иначе зачем бы она держала его возле себя и утруждала бы свою светлость примеркой фальшивых влюбленных взглядов. А что? Зарабатывает он хорошо, не урод, остроумен, на гитаре играет... Вот, правда, в постели... В постели у него с Томкой плохо. Уже давно. С другими хорошо, а с родной женой – плохо. Раньше было хорошо, потом – разладилось. С тех самых пор, когда в их жизни появилась эта странная пара, качающаяся рядом в бутафорском дыму.

А Томочка думала, что с Эдиком надо заканчивать. Слишком уж несоизмерим риск крупного материального поражения с триумфами маленьких физиологических побед. Эдика заменит другой, менее впечатлительный. Скорее всего – американец. Скорее всего, этот очкастый симпатяга, вице-президент маркетинговой компании, который уже давно мог бы переложить груз ежедневных забот, связанных с Томочкой и ее страховым делом, на плечи своих сотрудников, но четырежды в неделю наведывается к ней офис. И еще она думала, что Гарик так и не научился танцевать вальс. А Эдик умеет, потому что она как-то научила его в гостиничном номере. И Зиночку совсем не удивило то обстоятельство, что двадцать два года Эдик не умел танцевать вальс, а сейчас вот танцует...

Эдик думал, что вальс – это хорошо. Динамичный танец. Алкоголь активно выходит из организма, и еще несколько таких танцев, и наступит относительная трезвость. А это значит, он останется рядом с Томой еще немного. Удивительная все-таки вещь – поздняя любовь. Мучаешься, сходишь с ума, задыхаешься, несешься куда-то, плюешь на что-то, паришь в небесах, похожих на розовый зефир. И потом он подумал, что Зина, оказывается, здорово танцует вальс. Не хуже Томки, если честно.

А Зина думала, что Эдик танцует вальс не хуже Валерки Дьяконова, который занимался бальными танцами в ансамбле «Ивушка». Интересно, вальсу его Томка учила в голом виде или в одетом? Скоро – ровно тысяча дней с того момента, когда она узнала об измене мужа. И, соответственно, тысяча дней с того дня, когда она плакала в последний раз. Зине много раз хотелось перейти в наступление, убить, сжечь, развеять пепел, но плакать ей не хотелось никогда. Даже тогда, когда со сжимающимся от обиды сердцем она вспоминала себя тоненькой и юной и то, какие радужные планы относительно будущей счастливой любви и непременной оттого верности роились в ее очаровательной головке, отравленной Тургеневым и родителями.

После вальса оркестр заиграл какую-то ритмичную муть.

– Стоим! – сказала Зиночка. И они остались. А потом на деньги жены Малевича заиграли что-то медленное.

– Сменим кавалеров? – спросила Зиночка.

Томочка нерешительно пожала плечами. Эдик переминался с ноги на ногу. А Гарик неожиданно сказал:

– С удовольствием!

Он прижал Зиночку к себе так, что она чуть не задохнулась.

– Ты что? – прошептала она удивленно.

– Я хочу тебя, – просто сказал он.

– Что? – изумленно переспросила она.

– Хочу! Тебя! Давно! – отчеканил он.

Зиночка замолчала. И они продолжали танцевать. А рядом, не касаясь друг друга, галантно покачивались в звуковых волнах танцплощадки Тома с Эдиком.

Эдик думал, что Гарик и Зина очень подойдут друг другу. И что если они просто поменяются, только вот не как сейчас, на танцплощадке, а в жизни, то всем будет очень хорошо. И он навсегда останется на дрожащей от радости и залитой ярким светом площади с блестящими стеклами витрин и длинными рядами фонарей по периметру.