На седьмой день: рассказы

А Тома думала, что Зиночка не так уж и проста. И что такая, как она, симпатичная, мягкая, голодная, на излете последней фазы гормонального торнадо баба, запросто может увести любого мужика. Тем более что в этом смысле Гарик, кажется, давно созрел. Об изменах мужа Томочка как-то не думала. Вернее, они ее не интересовали. Но сейчас отчего-то стало не по себе.

Зиночка думала, что все получилось совсем не так, как планировалось, и самое страшное, что теперь она не знает, что делать. Если бы они танцевали какой-нибудь быстрый танец, то у нее было бы время подумать. А в объятиях Гарика ей было хорошо, радостно, и рассуждать она не могла.

А Гарик думал о том, что Томочка думает, будто за почти двадцать лет супружеской жизни она научилась догадываться, о чем думает он – по выражению глаз и десяткам других признаков. И сейчас она уверена, что взбрыкнул Гарюша не просто так, не по пьяной лавочке. И отчасти, конечно, она права. Но главное, он видит: ей неприятно. И от этого испытывает какое-то сладостное чувство. Месть? Может быть... Не хочется об этом думать. Зинка теплая, ласковая и мягкая. Будем сомещать приятное с полезным.

Когда подали сладкое, Томочка неожиданно пересела к Зине, а Эдику пришлось сесть рядом с Гариком. Женщины о чем-то говорили, мужчины вяло спорили о баскетболе и закусывали водку арбузом.

Бабушку жены Малевича увезли всю в цветах, как на лафете. Малевич совсем распоясался и посвящал песни всем родственникам жены подряд. Официанты устало волокли на кухню подносы с грязной посудой.

А потом они стояли, поеживаясь на не по-октябрьски колючем ветру, и ждали, пока заспанные мальчики привезут им машины. И разъехались, каждый в свою пустоту ночного шоссе, засыпанного опавшими листьями, длинного, монотонного и томительного, как наступившее воскресенье.

И каждый думал об одном и том же: будь что будет...

БЕСЕДА С СОКРАТОМ

Вечерний ветер, налетевший из Пирея, принес с собой долгожданную прохладу. Солнце в последний раз прикоснулось уставшими лучами к нагретым мраморным колоннам храма Афины Паллады и обреченно бросилось в море. Молодой мужчина в серой тунике и старых сандалиях вышел из дома во внутренний дворик. Он увидел троих детей, рисовавших цифры палочками на песке, двух худых собак непонятной породы и жену, которая пекла петуха в золе.

– Папа! Папа! – закричали дети. – Мама, папа закончил работать!

– Ты закончил работать, Сократ? – спросила женщина без радости в голосе.

– Не закончил. Но написал сегодня много, хвала богу. О богатстве и призрачности его...

Женщина отвернулась и кочергой перемешала золу.

– Вот есть у тебя богатство! – сказал Сократ Ксантипе, приблизившись к ней сзади и осторожно погладив ниже спины.

– Какое такое богатство? – спросила Ксантипа и сбросила Сократову руку. – Мне в театр выйти не в чем.

– Нет, ну предположим, есть у тебя богатство, – сказал Сократ. – Ты предположить можешь?

– Ну?

– А можешь ты то предполагаемое богатство взять и разделить – скажем, с соседом нашим, достойнейшим Аристофаном?

– Аристофан пишет комедии, получает за них большие деньги и очень богат, – сказала Ксантипа.

– Ну, хорошо, тогда с достойнейшим Анектидом?

– Если богатство разделить, оно уже не будет богатством, – подумав, сказала Ксантипа.

– Правильно, – быстро согласился Сократ, – об этом я не подумал. Спасибо, пойду запишу, покуда не забыл.

Через пятнадцать минут Ксантипа вошла к Сократу. Он работал, склонившись над папирусом.

– Почему ты не зажжешь светильники? – спросила она довольно ласково. – Испортишь зрение...

– Я не заметил, как стемнело, – скороговоркой ответил он.

Ксантипа села с ним рядом.

– Ужин готов...

– Спасибо, сейчас иду.

– Послушай, Сократ! – замялась она. – Ты, конечно, извини, что я снова об этом... Когда ты закончишь книжку?

– Скоро. Надеюсь успеть до начала Олимпийских игр.

– Это будет комедия?

– Нет.

– Трагедия?

– Нет, Кстантипа, я же много раз говорил тебе, это будет учение.

– Но это будет интересно людям?

– Надеюсь, что да.

Ксантипа встала, пригладила ему волосы.

– Я делаю ставку на тебя, Сократ. Мне надоело работать с утра до ночи. Я не ломовая лошадь.

– Но ведь я пишу учение, работаю каменотесом и еще подрабатываю в «Афинском вестнике».

– Ты мужчина, Сократ. А я – женщина. И я хочу украшений и отпусков. Я давно хочу поехать к родственникам в Спарту.

– Поезжай!

– Не на что! У нас нет денег.

– Нет? Что, совсем? – удивился Сократ.

– То, что есть – не деньги, – сказала Ксантипа. – Я не могу появиться в Спарте как бедная родственница.

– Может быть, у тебя есть родственники в каком-нибудь другом городе? – спросил он.

– Я люблю тебя, Сократ, – сказала она. – И очень верю в твой успех. Я надеюсь, что твоя книга будет популярной и к тебе потянутся ученики. За ученье хорошо платят, учителя, я знаю, живут в довольстве... Мы станем богаты...

– Ксантипа, – мягко сказал Сократ. – Я не смогу брать деньги за ученье. Я буду учить праведности. Как же за это деньги брать?

– Что? – возмутилась она. – Ты кто такой вообще?

– Поступило два вопроса, – невозмутимо ответил Сократ. – Поскольку первый, надеюсь, риторический, отвечу лишь на второй: я – философ.

– Философ? – воскликнула Ксантипа и, не найдя иных аргументов, схватила амфору с водой и окатила мужа.

– Был слышен гром, за громом дождь пролился, – философски заметил Сократ, стряхивая капли с рукописи.

Махнула рукой Ксантипа и вышла. Накормила и уложила детей, помыла посуду, присела. Думались ей тяжелые думы. Нет, вроде мужик ничего! Широк в плечах, смирен, ласков, умен. К тому же в руках – прекрасная специальность... Она выходила замуж за каменотеса, чтобы быть за ним как за стеною каменной. А вышло – за философа...

О философах Ксантипа знала только одно – они плохо заканчивают, а перед этим все поголовно живут в нищете. Потом – кого приговаривают к смерти, а кого – к изгнанию. И еще ни одного каменотеса не выгнали из Афин.