На сеновал с Зевсом

Когда впечатлительный Цапельник сделал первый нетвердый шаг в сумрачный колодец подъезда, в дальнем углу двора за гигантским кипарисом послышался испуганный крик Алки Трошкиной. Мир не услышал этого крика — его приглушил респиратор. Но, если бы в это время во дворе находился кто-нибудь, кроме дедушки Герасимова с его дверью, мир увидел бы драматическую сцену собачьего бегства из парикмахерского плена.

Поломав ненадежную систему из бечевок и вбитых в землю колышков, свежеокрашенный Фунтик вырвался на волю и стремглав понесся в дом. Трошкина охнула, выронила полегчавший баллончик и побежала вдогонку за бульдогом, которого теперь нельзя было назвать ни Французским Гобеленовым, ни Болгарским Серобуромалиновым. К черным лоснящимся бокам отлично подошло бы, например, определение «Африканский Антрацитовый».

Как раз на прямой, соединяющей целеустремленного негроидного Фунтика с подъездом, как на грех, устроился пенсионер Герасимов, полностью поглощенный реставрационно-восстановительными работами. Не заметив стремительного приближения Африканского Антрацитового бульдога, он в очередной раз включил огнедышащую паяльную лампу, и пыхнувший из нее язык пламени добросовестно лизнул оказавшуюся на линии огня собачью попу.

Дизайнерская краска, о повышенной горючести которой Зяма Алку даже не предупредил, мгновенно вспыхнула, и бульдожья задница украсилась оранжево-голубой короной, более характерной для воспламененной газовой конфорки. Узревшая это огненное шоу Трошкина испуганно хрюкнула в респиратор и ускорила свой бег до скорости, какой никогда не мог добиться от нее школьный преподаватель физкультуры. Аккуратный тюрбан из бабушкиного платка, накрученный Алкой для защиты волос от краски и ее всепроникающей вони, наполовину размотался, и его острые треугольные концы вздыбились, как рожки.

— Тихо-то как! — делая второй шаг к лифту, задумчиво пробормотал Цапельник, подсознательно ожидающий от умиротворяющей тишины какой-то несказанной подлости.

Интуиция у него была очень даже писательская! В следующий миг в освещенный нежным розовым светом дверной проем ворвалась угольно-черная тень, распространяющая вокруг себя невообразимо гнусное амбре. Его обеспечило сочетание туалетной воды «Душистый ландыш», болгарского тонирующего крема «Черный тюльпан», дизайнерской краски для меха и паленой собачьей шерсти.

— Ай! Кто это?! — мягко роняя себя в ближайший угол, взвизгнула пугливая Антонина Трофимовна.

Черное, как сама ночь, четвероногое существо, освещая общий мрак пылающим филеем и оставляя за собой дымный ракетный след, с воем вознеслось вверх по лестнице. Обалдевший Цапельник успел заметить волочащиеся за адским созданием лохматые хвосты, заканчивающиеся заостренными деревянными колышками. Они были густо испачканы землей и пересчитывали ступеньки с веселым костяным перестуком.

— Это… Это…

Задыхающаяся Антонина Трофимовна не смогла толком сформулировать свой вопрос, но это не имело значения: ее спутник все равно не сумел бы на него ответить. Остановившийся взгляд Цапельника был по-прежнему прикован к двери, в светлом прямоугольнике которой как раз нарисовалась вторая черная фигура. Она была заметно крупнее первой, передвигалась на двух ногах, роняла с черных пальцев темные кляксы и пугающе хрипела. А на макушке у нее торчали рога!

— Мама! — жалко вякнула госпожа Зайченко, бессовестно греша против истины.

Если бы у ее родной мамы было такое гадкое грязное рыло, то к теще на блины супруг Антонины Трофимовны ходил бы в свинарник.

Большое рогатое чудище гигантскими скачками унеслось вслед за маленьким хвостатым.

— Господи! — пробормотал Цапельник.

Он непроизвольно воздел руку для крестного знамения, но в последний момент подкорректировал жест и ограничился тем, что обмахнул лицо, разгоняя дурной запах паленого. Госпожа Зайченко тихо поскуливала в темном углу. Прошло не меньше минуты, наполненной удаляющимися хрипами, стуками, топотом и лязгом, прежде чем в проклятом подъезде зазвучали человеческие голоса.

— Антонина Трофимовна! — хрипло воззвал Цапельник. — Знаете, что я думаю об этой чертовщине?

— Не знаю и знать не хочу! — с трудом отдышавшись, ответила госпожа Зайченко. — Послушайте лучше, что думаю Я!

Она нетвердой поступью жертвы кораблекрушения прошлась по площадке, выбралась на крыльцо и остановилась, прислоняясь к косяку и с умилением глядя на чуждого всяческой чертовщины пенсионера Герасимова, занятого простым и понятным делом.

— Я думаю, что этот спектакль в ТЮЗе вовсе не так уж плох! — сказала Антонина Трофимовна, подрагивающими руками разрывая в клочья бумагу с некомплектным набором подписей.

— Да-да, — охотно согласился Цапельник, носком ботинка спихивая с крыльца неаккуратные бумажные лохмы.

Определенно, скандальный спектакль был не настолько плох, чтобы ради его отмены иметь дело с компанией чертовой Баси Кузнецовой!

Каюсь, скорбь по поводу утраты, постигшей дружный коллектив нашего рекламного агентства, не лишила меня ни аппетита, ни сна. Пополдничав папулиными вчерашними профитролями, я завалилась поспать и давила подушку до позднего вечера.

В девять с минутами позвонил Денис. Он виноватым голосом уведомил меня, что криминогенная обстановка в нашем городе по-прежнему далека от идеальной, в связи с чем милицейское начальство в очередной раз посылает эксперта-криминалиста Кулебякина в ночное.

— Ну, и иди ты! — двусмысленно ответила я.

Ситуация, когда любимый меняет бурную ночь со мной на беспокойную тусовку с опергруппой, давно утратила значение героического подвига и уже не вызывала ничего, кроме раздражения.

«Я же говорю, имеет смысл завести себе еще майора — на смену капитану!» — напомнил о себе беспринципный внутренний голос.

Я вздохнула и посмотрела в окошко, смутно надеясь увидеть во дворе серебристый джип, хозяин которого при обоюдном желании вполне мог заменить моего штатного капитана. Но увидела нечто другое: в сгущающихся сумерках за окном беспокойно маячила бледная круглая рожа, не принадлежащая ни одному из моих знакомых. И тот факт, что маячила она на высоте седьмого этажа, побудил мой внутренний голос вновь вспомнить Карлсона:

«Он улетел, но обещал вернуться! Милый, милый!».

Мне лично эта одутловатая восковая харя сколько-нибудь милой не показалась, но я не побоялась открыть окно, чтобы рассмотреть чудище получше.

Бледная морда оказалась наполненным гелием воздушным шаром. Он смотрелся бы вполне невинно, если бы на нем не были намалеваны неприятно зубастый череп и скрещенные под ним косточки. Сверху, на куполе шарика, было начертано короткое слово: «Умри!». Система образов, на мой взгляд, ясно говорила о том, что податель сего оригинального письма ошибся окном.

— Ма! — крикнула я, затягивая шарик в комнату за длинный хвостик, уходящий к самому основанию дома.

Нижний конец лески что-то держало, но мне не хватило терпения выбрать эту рыбачью снасть полностью, и я просто перерезала нитку.

— Ма, тут для тебя сувенир!

— Где? Какой? — Мамуля (она у нас знатная любительница даров и жертвоприношений) прибежала в мою келью, теряя тапки. — О, как мило! Какая прелесть!

Она старательно накрутила лесочку на пальчик и понесла жутковатый черепно-мозговой шарик в свою комнату, семеня ногами и засматриваясь на парящее под потолком чудо, как маленькая девочка на первомайской демонстрации.