На снегу розовый свет...

…вчера ночью Спивака повезли с видеокамерой арестовывать какую–то умалишенную. Красивая женщина. Было лето. Она в свете автомобильных фар убегала в ёлочную лесную посадку около Актюбинского водохранилища. По ней стали стрелять. Пули сбивали её с ног, но женщина вскакивала и бежала опять. Потом её всё–таки окружили, взяли в кольцо, на окровавленную набросились. Изрешечённая пулями женщина визжала и сопротивлялась. Верёвка рвалась, её скрутили проволокой, надели наручники. Потом…

Потом, в ярком свете фар, кто–то, молодой и крепкий, ей молотком сноровисто забил деревянный кол, чуть пониже левой груди, туда, где должно быть сердце. Разорванная кофточка, красивая, забрызганная кровью, грудь…

Я узнал Наташку. Это была она. Сумасшедшая диссидентка. Красивая, как никогда, с колдовскими своими, закрытыми уже, глазами. Куда, в какую приёмную потащилась она делиться своими оскорбительными знаниями? И какой компьютер, либо чёрный колдун или упырь, взятый чекистами на довольствие, выдал информацию, что только осиновый кол может остановить Наташку, заставить её замолчать?

Ну, а дальше всё было совсем просто.

Вначале от несчастного случая погиб Олежка Спивак — Лавров. Потом — я.

январь, 1998 г.

ПОРТВЕЙН С МЯТНЫМИ ПРЯНИКАМИ

С Куанышем мы знали друг друга с незапамятных времён. Когда–то он работал на областном телевидении, сделал там себе карьеру: комсомольский активист, член партии, секретарь комсомольской, а потом и партийной организации своего органа непечатной информации. Его заметили, появилось мнение, и Куаныш взлетел в инструкторы обкома партии. В этот период общение с ним сошло почти на нет. Новоиспечённый аппаратчик прохладно отвечал на приветствия, по телефону разговаривал сухо. Однажды прервал, заметил, что обращаться к нему желательно по имени–отчеству, и что отчество у него Рауажевич.

Наступила проклятая перестройка. Партию стали разваливать, и она сразу развалилась. Куаныш Рауажевич хотели наложить на себя руки. Прекрасные перспективы рухнули. Впереди были только мрак, хаос и демократия. Но постепенно всё утряслось. Куаныш нашёл, неизвестно где, миллион и основал Фонд. Однако перемены в общественной жизни на Куаныша всё–таки повлияли. Он стал сам звонить мне по телефону, при встречах первым протягивал руку и смущённо просил не называть себя Рауажевичем. Просто — Куаныш.

С ним, с простым, своим теперь в доску, Куанышем, мы сели как–то вспомнить молодые годы. Портвейн, мятные пряники. Моя тесная кухня. Разговор зашёл о Мишке Никитине, с ним Куаныш работал когда–то на телевидении. Мишка вёл молодёжную редакцию. Между делом писал короткие рассказы, которые не брался публиковать ни один приличный журнал, а неприличных тогда не было. Творения свои прочитывал в редакции под неизбежный смешок сотрудников, а умненькая Клава Ким, вытирая слёзы и досмеиваясь, всякий раз спрашивала: «И зачем ты это пишешь? Всё равно никто не напечатает. Ещё посадят…».

Куаныш, всегда ожидая с нетерпением, что ещё прочитает свеженького легкомысленный Мишка, заранее его осуждал. Но вслух не высказывал. Только посмеивался. И никак нельзя было понять — понравилось ему, или он так, для приличия, растягивает рот и щурит заплывающие жиром глазки.

Пережив перестройку, Куаныш оставался внутренне принципиальным партийцем. Чистым, честным и целомудренным. За портвейном он пересказал мне, почти наизусть, одну неправдоподобную историю, которую как–то в редакции, на лестнице, почти на бегу прочитал ему Никитин.

Четверо молодых людей в парке им. Пушкина изнасиловали старую деву. Ну, очень старую. То ли пятьдесят лет ей было, то ли все семьдесят. Но насиловали как–то не в общепринятом понятии. Старались, чтобы и платьице–то ей не помять, и чтобы синячок где лишний не появился. Даже употребили всякие нежности. Но — наглецы — все четверо. Ни один не воздержался. Старуха пыталась кусаться и царапаться, но силы были явно не равными, да и годы не те.

С места происшествия джентльмены скрылись. В милицию бабка не пошла. Без синяков бы её оттуда, уже точно, не выпустили.

И вот прошло время. И потерпевшая стала замечать в себе странные перемены. Нет, она не забеременела — Боже упаси! Её стали волновать непривычные ощущения. Всю сознательную жизнь она воспринимала мужчин, как мерзких животных, сторонилась их, а тут, ни с того ни с сего вдруг и задерживался взгляд на каком–нибудь старом пердунчике. И они к ней, добрые, потянулись. В квартирке у девы–бабуси появились живые цветы и — о чудо! — она вышла замуж и стала счастлива! Она стала счастлива и вышла замуж…

— Ну, разве такое может быть? — спросил меня Куаныш, закончив пересказывать Мишкины фантазии. Я улыбнулся так, чтобы он не мог понять — соглашаюсь я с ним, или нет. А бывший инструктор обкома всё не мог успокоиться: Никитин уехал в Россию, увёз богатую библиотеку. Ведь был неглупый человек, а писал всякую ерунду!

Я молчал. Улыбался. У меня не было большой библиотеки, но я тоже пописывал, баловался короткими историями. И тоже собирался в Россию, где мне предложили должность редактора еженедельника «Российский маньяк». Надо будет разыскать этого Никитина. Это Куаныш выпихнул Мишку когда–то из редакции, заняв его место.

И я снова улыбнулся Куанышу так, что глаза его увлажнились: «Как ты меня понимаешь!» — выдохнул Президент Фонда, вконец расслабившись.

Ещё бы! Чему–то, да научил меня ваш Восток — моя родина.

И мы допили портвейн. И закусили мятными пряниками.

12.06.2000 г.

УРОКИ

Владимир Васильевич сентябрьской ночью залюбовался. Темень, хоть глаз выколи, но звёздно. Искры рассыпались в небе и замерли. Изредка только с треском прорывается к земле оборвавшаяся звёздочка, сгорает и в воздухе остаётся запах то ли бенгальской свечки, то ли озона. Пахнет ли озон? — задумался Владимир Васильевич. Прижал покрепче к груди пустые мешки и продолжил скорбный свой путь на деревенский ток.

Щедро полилось с полей зерно урожая 99-го. Весь день, до позднего вечера, свозили его на ток трактора и КамАЗы. Ночью сельские труженики приходили на ток воровать себе свой хлеб.

Владимир Васильевич шёл в первый раз. Переживал страшно, потел. Испытывал частые позывы к мочеиспусканию. У металлической сетки забора просидел почти вечность. Трудно было себя пересилить, пролезть в дыру, так сказать, окончательно переступить Закон. Все же решительно отбросил от себя остатки совести и вполз на территорию. Фонари безжалостно слепили глаза. К бурту, полному золотого народного добра, Владимир Васильевич полз, как вша по гребешку. И, стало быть, был заметен. Но шум на сторожевых вышках не поднялся. Никто из часовых не подал знак тревоги, не выстрелил. — Вот–вот выстрелят — предполагал свою возможную судьбу Владимир Васильевич и на всякий случай выставлял из бурьяна тощий интеллигентный зад, а голову прятал, полагая, что так его никто не узнает, а ранение будет не слишком опасным. Хотя и знал наверное, что стрелять никто и не собирается. Добрый сторож дядя Троша во время обхода обычно громко стучал колотушкой по железкам, икал и кашлял, чтобы не застать своих же односельчан в неудобном положении.