На сопках Маньчжурии

— А чего это Голощёков насторожен с нами, будто проверяет?

— И ты заметил? Насторожен — не то слово, лейтенант! Мне представляется ситуация в таком ракурсе. Люди с трудом терпят чужое превосходство, не любят чувствовать чей-то перевес над собой. Вот жил-был Яков Тимофеевич, складывал про запас бумажонки в распухшие досье, карауля чужие судьбы. И вдруг в одночасье живое дело: враг в натуре! Живое дело — у нас с тобой. У него — копилка, полная подозрений. А ему хочется доказать — я пекусь о Родине отважнее всех! А старание-то его не от души, а от нарочитой услужливости с оглядкой на начальство. А люди редко уважают бумажных крючкотворов!.. Да шут с ним, с этим Голощёковым!

— Вольготнее, когда сосед надёжный, — не согласился Сидорин.

Фёдоров подошёл к настенной полочке, где ютилась стопка книг, склонил голову, силясь прочесть название на корешках.

— Юриспруденция?

— Краеведение. Историю пытаюсь постигнуть. Что тут да как было до нас, — пояснял Сидорин, исправно дожёвывая сухое печенье.

— История — результат пота, крови, страданий, мук людских. И до нас, и при нас, и после нас. Не так ли, Григри?

— Не очень так, Семён Макарович! История человека — его поступки. История общества — поступки народа. К своему сожалению, всё чаще обнаруживаю, что история общества замешана на крови.

Вытерев тыльной стороной ладони рот, Сидорин снял с полки томик с закладками и увлечённо продолжил:

— Подумать только, на месте стройки топал человек железного века! На левом берегу Селенги обнаружены стоянки людей двадцатипятитысячелетней давности! Вообразить даже немыслимо!..

— Поближе ничего не обнаружил, Григри? — усмехнулся капитан.

— В Берёзовке среди солдат вели революционную работу члены «Забайкальского отделения Всероссийского союза Верхнеудинского гарнизона» в 1906 году.

— А ещё ближе? — подзадоривал капитан.

— Не успел! Харбин отвлёк…

— Тут и газеты не поспеваешь просмотреть! — сокрушался Фёдоров, допивая бурый кипяток. — Спасибо за хлеб-соль, Григорий Григорьевич. Пора разбегаться! Слышал, третий петух голосит…

Иван Спиридонович расстался с «меченым» в потёмках. Издали понаблюдал за агентом. Тот звонил кому-то по телефону. Поманил напарника, сменил ватную телогрейку на форменную шинель, нахлобучил шапку и скорым шагом пустился по направлению вокзала. Миновал контору кондукторского резерва, обогнул паровозное депо. На «Аллейке» оглянулся и ещё быстрее потопал к жёлтому одноэтажному дому напротив железнодорожной поликлиники. Кузовчиков ахнул: «Отделение НКГБ»!

Иван Спиридонович поспешно поднялся переулком вверх и у подошвы Лысой горы перевёл дух: «Загубил себя!». И бороду не сбреешь, и другого посыльного от Ягупкина не спасёшь. Утешал себя тем, что квартировал в глухом посёлке. И ругал себя вместе с Ягупкиным: «Подсунул сотник гнилой товар!». И не дождаться неизвестного гонца не имел права… А, может, не дрожать, как загнанному зайцу, повиниться?.. От этой мысли он содрогнулся: тюрьма светит в лучшем случае. А если обнаружат — ещё горше! В метании души, противоречивых чувствах направился он в свой угол, в мазанку Плешковой…

В тот же вечер из НКГБ позвонили капитану Фёдорову:

— Побывал бородатый мужик по паролю! Угольщик прибежал со страхом за свою жизнь. Установлено наблюдение за домом и работой содержателя явочной квартиры врага.

Фёдоров, в свою очередь, послал шифровку майору Васину.

Пересиливая страх, суетясь, Кузовчиков вновь явился к железнодорожному вокзалу в условленное время. Примостившись у билетной кассы, он прикрывал лицо воротником зимнего полупальто. Замирал от каждого пристального взгляда. После рабочего дня (а работали и в воскресенье) люди разъезжались на пригородных поездах в Заудинск, Тальцы, Онохой, Дивизионную, Ганзурино. В нервной тряске, обмирая от всякого приближения подозрительного человека, Иван Спиридонович дотерпел кое-как до девятнадцати. Прихватил ещё минут пять на непредвиденное опоздание. Ему представлялось, неизвестный ему агент, явившись к «Меченому», схвачен НКГБ. Его било, как в морозном ознобе, от такого предположения. Он поспешно затёрся в толпу пассажиров, рывком поднялся в облепленный вагон «вертушки». До его слуха донеслись слова из станционного громкоговорителя: «Войска Первого Прибалтийского фронта вышли на побережье Балтийского моря и отсекли немецкую группу армий «Север» от Восточной Пруссии… Войска Третьего Украинского фронта форсировали реку Морава».

И в вагоне, и пробираясь от стеклозавода по лесной тропе к Шишковке, Иван Спиридонович с удивлением думал: «Как легко попасть в объятья страха!». Трусости за собой он не замечал. А вот дрожь во всём теле унять не может. Пугал его и возможный провал не известного ему агента. Всю вину Ягупкин свалит на него, Кузовчикова. Расправа последует…

В один из свободных воскресных дней Ивана Спиридоновича потянуло в Сотниково. Из посёлка Шишковка, где он поселился у глуховатой бабки, спустился к новому мосту, пересек Селенгу. На выгоне перед деревней разговорился с подростком, пасшим коров. Скотина разбрелась в пойме реки Иволги, выбирая полянки с пожухлой травой. «Не знаешь, куда подевались Кузовчиковы?» Паренёк насупил бровишки: «Тетка Агриппина, чё ль?» — «Она самая. Дом пошто забит?» — «Дак она вышла замуж и переехала за Селенгу, кажись, в Распадковую». — «Давно, однако?» — «До войны, считай. Ейный мужик плотничал у военных» — «Эх, незадача! Повидать бы надо» — «Чего проще, от вокзала третий дом над речкой. Спроси Заиграеву — всяк укажет. Петьча ейный набегает в Сотниково, чё передать?» — «Сам наведаюсь!»

И теперь, после нечаянной встречи с Агриппиной у прачечной, Кузовчиков с жгучим нетерпением ждал темноты. Он давно желал такой минуты. И боялся. И надеялся. И страдал в неведении. Затаился в тальнике на берегу Селенги. Погас свет у соседей. Темнели окна Заиграевых. Стихли поселковые собаки. Иван Спиридонович перекинул своё большое тело через жердяной заплот. От хруста прясел похолодел. Прислушался. Вдруг собака во дворе! Прижимаясь спиной к бревенчатой стене, приблизился к окну. Задохнулся от волнения. Укрепившись в силах, легонько стукнул по стеклу. В сенях послышались мягкие шаги.

— Кто там? — Голос Агриппины настороженный.

— Груня… Я это… Ваня…

Она приоткрыла двери. Прислонилась к косяку. Шубейка накинута на плечи. Волос под шерстяным платком. Пахнуло домашним теплом.

— Груша… Грунюшка… — У него першило в горле.

— Мам… А, мам, кто пришёл? — ломкий голос подростка из глубины избы.

— Соседка. Спи, Петьча! — Агриппина Петровна прикрыла двери, оттёрла плечом Ивана Спиридоновича во двор.

— Откель ты, Ваня?

— Домой вот… а там окна заколочены… Бурьян во дворе…

— Каин ты, Ваньча! Каин! Камнем висел на моей шее целых восемь лет. Ни весточки. Ни похоронки. Век вековать соломенной вдовой, чё ли? Встренула пришлого хорошего человека, расписались. Так и его война сожрала! Как считаешь, так и суди, Ваня. В дом не смею. Петьче знать незачем. Прости, за ради Бога!

— Ладно, Груша… Ладно! Живы, и ладно. — Голос Ивана Спиридоновича прерывался. Ему желалось рвануть к себе Агриппину, прижаться и расплакаться.

— Если ничего, Ваньча — покайся. Стираю бельё командиру. Он вроде ничего. Поговорю, если хочешь. Ну, сошлют на фронт…

— Похорошела ты, Грунюшка…

— Где ты обретаешься?

— Саднит в душе. Хоть петлю на шею! — Иван Спиридонович отступил к заплоту — в избе послышались быстрые шаги. Переметнулся через жердины без остережения. Загавкала собака, встревоженная чужими звуками. Он сбежал по крутому откосу к речке. От воды несло сыростью. У Заиграевых засветилось окно…

Светились окна и в посёлке стеклозавода. За Селенгой — огоньки Вахмистрова и районного центра Иволги. Дела этих домов, этих улиц, тех заречных сёл сами по себе, а он, Кузовчиков, сам по себе, отторгнутый этим миром, как с другой планеты. Даже своей фамилией не смей пользоваться! Это оглушило его своей очевидностью, оглоушило безжалостностью. Для Груши он — чужой. И парнишке её. И для новых знакомых по гарнизону. На сущей земле он никому не нужен: ни здесь, ни в Харбине. Такое открытие, как гром в чистом небе. Но оно вызревало давно в его неприкаянном сердце.