На суровом склоне

Разговор завязался легко, и чем дальше, тем казался Ильицкому занимательнее.

Марцинковский говорил быстро, выплевывая слова, как семенную шелуху.

Речь шла, естественно, о войне.

— Война есть напряжение всех сил нации, это неоспоримо, — ораторствовал Марцинковский, не потеряв важности и после второго стакана. — Силы же нации есть простое слагаемое сил тысяч индивидуумов. Это оскорбляет меня.

Ильицкий удивленно поднял брови.

— Непонятно? Ну, допустим, вы, несколько человек, катите тяжелую бочку. В общем усилие ваше личное — весьма заметно. Опусти руки один из вас, и остальные, может быть, и не осилят тяжести бочки. Но представьте себе, что несколько десятков человек поднимают тяжесть. Здесь уже пройдет незамеченным фокус с опусканием рук в решающий момент. Что же говорить об усилиях отдельного индивидуума, — телеграфист произносил это слово с ударением на втором «у», — в таком большом деле, как война? Вот почему я не прочь катить бочку, но не желаю идти на позиции, — гордо заключил Ромуальд и откинулся на спинку кресла.

Ильицкий спросил, не скрывая насмешки:

— Кто же вам мешает проявить себя так, чтобы ваше «усилие», как вы выражаетесь, было замечено? Ну, совершить какое-нибудь геройство?

Ромуальд снисходительно улыбнулся:

— Геройство, мой друг, не совершают. Это сказка для пай-мальчиков. Геройство — это случай и совершается само. Было бы правильнее выражаться так: со мной случилось геройство. Или: я попал в геройство, как говорят: я попал в железнодорожное крушение. Опять-таки простейший пример. Вас окружили японцы: вы один, их много. Что вам остается делать, как не отбиваться? Тут к вам спешат на выручку, японцы пугаются и спасаются бегством. Вы — герой…

— Позвольте, позвольте, — возразил Ильицкий, — но ведь возможно и не отбиваться, а сдаться в плен!

— Никак нет, — спокойно возразил Марцинковский, — потому что в разгаре драки японцы все равно сделают из вас котлету. Впрочем, примеров можно привести множество. Давайте лучше выпьем.

Он открыл шкафчик, достал вторую бутылку, сковырнул сургуч и наполнил стаканы.

— Тост будет тот же, что и при первом стакане.

— Я не слыхал никакого тоста, — удивился Ильицкий.

— Я произнес его мысленно, — сказал телеграфист. — Итак, пьем за планету Марс.

Поручик поперхнулся.

— Я рожден под красной звездой Марса, — надменно объяснил Ромуальд, по виду как будто и не захмелевший.

Ильицкого начала злить эта комедия. Оглянув щуплую фигуру телеграфиста, он не без ядовитости заметил:

— Вы же бежите от войны как заяц! Какой тут, к черту, Марс!

— Мой друг! — нисколько не обидевшись, ответил Марцинковский. — Я не бегу от войны, я бегу за войной. Марс нуждается не только в лазутчиках, крадущихся впереди, но и в обозниках, плетущихся сзади.

Ильицкий ехидно улыбнулся:

— Итак: вы избрали себе место в обозе. Поздравляю.

— Вы не дали мне докончить. Мой удел лежит не впереди и не позади войны, а где-то сбоку.

«Сумасшедший», — про себя решил Ильицкий и не стал отвечать.

— Да, — задумчиво разглядывая свой стакан, продолжал Марцинковский, — война рождает необычные положения, может уронить стоящего высоко и вознести пресмыкающегося во прахе. Сильный индивидуум всплывет, слабый пустит пузыри.

Ильицкому хотелось сказать, что вся эта философия но нова, но лень было спорить: он совсем разомлел от тепла и от водки.

Кончилось тем, что оба надрались так, что на рассвете вестовой Ильицкого Никита насилу добудился поручика, уснувшего за столом.

— Паровоз прицепили, ваше благородие, поспешайте! — говорил Никита, напяливая шинель на Ильицкого.

Покидая гостеприимного философа, храпевшего в кресле, Ильицкий усмехнулся: и во сне лицо Ромуальда хранило надменное выражение любимого сына Марса.

…Сейчас Ильицкому показалось удивительно забавным вновь повидаться с Ромуальдом. Он нащупал во внутреннем кармане пакет и решительно вышел из вагона.

На полустанке все было как прежде. Только у аппарата на стуле с подпиленными ножками сидел длинный юноша, сосредоточенно принимавший ленту.

Ильицкий подождал, пока телеграфист щелкнул ключом, и справился о Марцинковском.

— Они в армии. В самом начале военных действий уехали на позиции, — с почтением и завистью проговорил юноша, разглядывая Ильицкого.

Сергей вышел, посмеиваясь: Ромуальд, несомненно, пустился на поиски приключений.

Сидя в вагоне-ресторане, Ильицкий почему-то продолжал думать о нем: ему доставляло удовольствие строить различные предположения о судьбе телеграфиста.

Рядом за столиком, где сидели офицеры, было шумно. Потом начался скандал, полетела на пол посуда. Явились начальник поезда и какой-то подполковник.

Ильицкий брезгливо наблюдал, как несколько человек набросились на особенно буйствовавшего чернявого капитана и, скрутив ему назад руки, поволокли его из ресторана.

Чернявый кричал во все горло:

— За что кровь наша рекой лилась? За что?

Когда пьяного тащили к двери, поручик узнал в нем Джорбинадзе.

«А я еще ему позавидовал! — мелькнула у Сергея мысль. Нашел кому!» Он с особенным удовольствием выпил рюмку водки, аккуратно закусил и долго еще сидел в ресторане, глядя в синее, овеянное пушистым хвостом дыма окно.

2

Сергей начисто позабыл встречу в китайском городке.

Между тем солдат, попавшийся ему в переулке в тот снежный вечер, был именно Глебом Сорокиным. И уж он-то узнал Ильицкого с первого взгляда.

Сорокин подумал, что Сергей Львович Ильицкий мало изменился с тех пор, как они вместе служили в Несвижском полку. Его же, Глеба, трудно узнать потому, что он прожил тяжелые годы. Точно камни, легли они ему на спину, придавили.

Восемь лет назад он еще горя не видел, молодой, неженатый рекрут. А теперь он старый, запасный солдат.

Ушел Глеб на войну, облитый слезами троих ребятишек, обласканный теплыми руками жены. Ушел, а дума о семье пошла вместе с ним. Не заглушил ее ни грохот батарейных колес на каменистой дороге, ни шум гаоляновой кровли на постое, ни визг шимоз, ни треск шрапнели.

В туманах, что саваном стлались над топкой маньчжурскою падью, в злом дыму орудий, в резвом, пламени бивачного костра видел Глеб одно и то же; черную свою избу с душным приманчивым ее теплом, худую женину шею, доверчивые глаза ребятишек.

Глеб Сорокин был теперь вовсе другим человеком, чем восемь лет назад. Осторожно, с оглядкой искал себе товарищей.

И присмотрел Константина Панченко. Тот обо всем имел свое суждение, на унтера огрызался, да и начальство иной раз так по косточкам разберет, что в казарме от смеха стон стоит.

То, что Глеб научился в себе копить, Костя щедро разбрасывал крепким словцом, складной руганью, горькой солдатской насмешкой.

Этим летом эскадрон расквартировали в китайском городишке. Приезжал ветеринарный фельдшер Андрей Харитонович Богатыренко, прозванный Богатырем. Он любил поговорить и пошутить, сидя у ручейка, весело бегущего среди тамарисков китайского садика. Фельдшер прошел с кавалерией всю войну, рассказывал про трусливых и продажных генералов, про солдатскую напрасную доблесть. Ветеринар знал Сорокина давно, еще в родных забайкальских местах.