На суровом склоне

Когда-то Богатыренко дал Глебу один из тех тайных листков, которые время от времени появлялись в казарме. Они читались солдатами в укромных местах, с жадностью, потому что в них говорилось о самых что ни на есть насущных вещах: о войне, о земле, о воле.

И когда Сорокин прочел листок и сказал, что все понял и что все это сущая правда, Андрей Харитонович засмеялся и предложил:

— А раз правда, надо ей ход давать. Клади за голенище, раздашь ребятам. Только поаккуратнее.

И дал еще десяток листков. С тех пор и началась у Глеба вторая, тайная жизнь. И шла она рядом с обычной солдатской жизнью, но и ее изменила, другой дала ей ход.

В тот вечер, когда Глеб встретил Ильицкого, он возвращался в часть из отлучки. Увольнительный билет устроил ему писарь хозяйственной команды, приятель Глеба. Он полагал, что Глеб хочет отправить из города несколько рублей своей семье так, чтобы деньги не попались унтеру Жигастову. Унтер просматривал солдатские письма и воровал деньги. Но Сорокин денег не имел. Отлучку он выпросил для того, чтобы побывать на квартире у слесаря депо Степана Козлова, куда пришли Богатыренко и еще один товарищ.

Речь шла о том, что днями предстоит отправка войск в Читу на «подавление беспорядков». Что это значит — Глеб уже знал.

Богатыренко сказал коротко:

— Самое главное — подготовить солдат, чтобы они не подчинялись команде офицеров. Не боялись бы этого. Надо показать, что нас много, что мы теперь поумнели, — солдат-маньчжурец уже не тот простак, что шел на войну как баран. Повидали, как «серую скотину» продают, под огонь выгоняют, а баре-командиры в героях ходят. Возьмите Ренненкампфа: трусливее зайца, а где-то царапнула пуля — сколько шуму-то! И враз — орден на шею, отпуск заграничный, царские милости! Надо больше агитации, устной и листками. И теперь, когда события в России развернулись, — смелое действовать, прямо ставить вопрос в разговорах: «По домам нас не пустят, а везут на «подавление». Ты вот как, будешь стрелять в рабочих? Палачом — согласен?»

В доме Козлова Глеб был не раз и до этого: там читали запрещенные книжки и говорили против царя. Такие речи были Глебу не в новинку. Мысли о несправедливости и жестокости строя зародились в нем давно, в то время, когда он впервые попал на цареву службу.

Встреча с Ильицким напомнила Глебу это время. Он даже забыл о свидании с ветеринаром и о том, что за пазухой у него листовки, данные Козловым. И очнулся только, когда ноги сами принесли его к месту и часовой у казармы в шутку окликнул его: «Эй, кто идет? Свои все дома!»

Казармой солдаты здесь привычно называли большую фанзу, где они стояли. Она и в самом деле стала походить на казарму, когда по стенам развешали многочисленные правила солдатского поведения, крошечную рощицу вокруг вырубили и вытоптали траву, устроив плац для ученья.

Когда Сорокин вошел, все уже спали. На кане, китайской лежанке, храпел унтер Жигастов, с головой укрывшись шелковым одеялом с драконами и аистами. Не спал только Костя Панченко, с нетерпением ожидавший Глеба.

Разговор Глеба и Панченко был настолько секретный, что они не решились говорить в фанзе, а вышли наружу и сели на низкий порог.

На дворе было студено, а в небе — мутно и беспокойно. Маленькие белые облачка, как нахохлившиеся куры, брели по нему, и ветер ретивым петухом сгонял их в кучу.

Костя, зябко поеживаясь под накинутой на плечи шинелью, сказал:

— Говорил бы там, спят все.

— Все, да не все. Один, может, какой не спит, притворился. Вот и зарабатывай себе каторгу.

— Сейчас не дадут. Манифест все-таки.

— Манифест тот есть, да не про нашу честь, — сухо возразил Глеб.

— Ну, чего там. Говори уж. Виделся, что ли? — торопил Костя. Его карие глаза под туго сведенными смоляными бровями выражали нетерпение.

Это претило степенному Сорокину. Он любил рассуждать «об этих делах» неторопливо и «со смыслом», потому что считал дело, в которое вступил, святым и праведным.

Неожиданно для Кости он начал издалека.

Восемь лет назад в Несвижском полку служил офицер Антон Антонович Костюшко. Глеб рассказал о нем так:

— Собой был не очень видный. Роста обыкновенного, глаза серые, быстрые и повелительные такие; с первого взгляда подумали мы: даст он нам жару. Правда, службу знал, а только учил не так, как другие учат. К примеру, простая команда: «Смирно! На первый-второй рассчитайсь!», «Ряды сдвой!» А он объяснит, для чего та команда подается, почему солдат должен поворачиваться быстро, приказ слушать со вниманием и выполнять точно.

Командиром полка был у нас граф Дурново, сродственник министра. Солдатским учением интересовался мало, а больше по части картишек. Ну, как проиграется — беда! Налетит на кого попало и под горячую руку покалечить, свободная вещь, может, а если похлипше кто попадется, то и насмерть зашибить.

— Что, здоровый такой был? — поинтересовался Костя.

— Нет. Незавидный мужчина. Однако драться умел. Говорили, школу прошел такую.

— Насчет драки?

— Да… Ну вот, стою я раз на посту у колодца, дело на маневрах было, под Москвой, летом, аккурат под Петра и Павла. Только заря встает, на селе петухи заливаются, пастух в дудку играет. Из штабной избы выходит наш командир — чернее земли, всю ночь в карты дулись.

Увидел меня и говорит, а сам лыка не вяжет:

«Сходи, скажи, чтоб мне лошадь седлали».

Я стою молчу. Может, думаю, то испытание мне дается. Согласно уставу, в разговоры не вступаю.

«Ты что, болван, — кричит наш, — оглох?»

Обратно стою молчу. Подбегает это он ко мне и с размаху бьет по скуле. Уж не знаю, этому ли его учили, только я упал и в глазах потемнело.

И в это время слышу голос Антона Антоновича:

«Не имеете права!»

И становится прямо перед командиром, как дубок перед ветром.

Не слыхал, про что они дальше там говорили, потерял я всякое чувство и очнулся уже в бане. Дверь снаружи приперта; в оконце выглянул — сидит на лавочке часовой, винтовку поставил меж колен, голову на грудь свесил и спит. Надо тебе сказать, в ту пору нас так ученьем мордовали, что, бывало, на посту стоишь, а сам сны видишь. Позвал я его: «Землячок, а землячок!» Спит. Насилу добудился. Сказал он, что, слышно, закатают меня в арестантские роты за отказ повиноваться командиру. И Антону Антоновичу не миновать военного суда, поскольку он схватил командира за руку. Сидит пока что Костюшко под домашним арестом в избе.

Ночью раскатал я бревнышки в предбаннике — я тогда здоровый был, бугай бугаем, и вышел на волю.

Убегу, думаю. А куда бежать — не знаю.

Только сам не чую, как прибрел я к избе, где стоял Антон Антонович. Ночь была темная, и во всех окошках темно. Только в одном свеча горит. За столом сидит Антон Антонович и читает книгу. Посмотрел я на него, подивился: какие разные люди на свете бывают, и среди господ — тоже. И пошел восвояси.

Вдруг слышу, он кричит:

«Эй, кто там?»