На тихой Сороти

Где же тут у нас аэроплан сядет? — усомнилась Эмма. — Кругом горы...

А молодежь-то для чего? — возразил дед. — За ночь утрамбуют снег на футбольном поле — садись как все равно на стол. Антонина, ты чего это так слютилась? Чай, выдюжит. Бабочка молодая. Бог даст оклемается.

Дед говорил торопливо, понизив голос и косясь на двери приемного покоя. Должно быть, получил задание выпроводить из больницы посторонних без лишних разговоров, но не удержался

Карие ласковые и необыкновенно молодые глаза старика уставились на Вадьку.

— Ты чего ж это так набычился, коток мой серенький? Голосить удумал? Брось! Не мужицкое это занятие. Пойдем-кось, душонок, ко мне в гости. Яецек пецоных да бабашек гороховых отведаешь. Фонарик засветим, лошадушек поить будем. А там жеребеночек Михрютка. Экий забавник. Ты, Антонина, не сумлевайся — в целости и сохранности мальца домой доставлю.

Тоня ничего не слышала и стояла, как каменная. А Вадька доверчиво взял деда за руку.

— Тоня, я похрял,— басом доложил он.

Тоня как не слышит — ноль внимания. И даже уличное словцо «похрял» ее не возмутило. Ни до чего ей сейчас.

Да и мне ни до чего. Даже такое чудо, как предстоящий прилет самолета, не вызывает в моей душе никаких переживаний. Если бы самолет опустился в поселке не по такому печальному случаю, тогда другое дело. А тут какая же радость, если мать при смерти. И все-таки интересно: так-таки и сядет на поселковом футбольном поле настоящий самолет?! Что-то не верится.

Все ушли из больницы, кроме бабушки и Тони. Анна Тимофеевна ночевала у нас.

Ночью меня мучили страшные сны. Безликие, безносые, волосатые черти гнались за мною по глубокому снегу и стреляли мне в спину страшными пулями — жаканами. Я кричала и просыпалась. Шаркая Тониными стоптанными шлепанцами, подходила Анна Тимофеевна и клала мне на лоб прохладную ладонь. Советовала повернуться на правый бок. Она, кажется, так всю ночь и не ложилась. Из соседней комнаты через неплотно закрытую дверь брезжил слабый свет маленькой керосиновой лампы и тянуло папиросным дымком. Вот те раз — а я и не знала, что Анна Тимофеевна курит.

Я не слышала, когда ушла Анна Тимофеевна. Разбудила меня Стеша. Гешка-толстяк сладко посапывал на Тониной постели.

Стеша сказала:

— Я тебе хлеба с маслом с собой приготовил, Чай не ставил, не знаю, где у Тоньки сахар. А у меня нету. Не умрешь и без чаю, а к обеду что-нибудь сварю.

— Маме лучше?

Стеша не ответила, как и не слышала. Уже в школе я от Анны Тимофеевны узнала, что ночью мама пришла в себя и опять впала в тяжелое забытье. Бандиты прострелили ей легкое, пуля там где-то застряла. Раненая захлебывалась кровью. Вторая пуля раздробила ключицу и вышла в лопатку. Наум Исаич не решился на операцию, ведь он не хирург, а молодой хирург Киселев тоже не решился, не веря в благополучный исход. Надежда была только на ленинградского профессора.

Обычно зимой первые два урока в школе были устными, потому что при свете керосиновых ламп в классе было полутемно. Но на сей раз с самого утра Анна Тимофеевна засадила класс за самостоятельную работу по русскому. Горели сразу три лампы: две по стенам, третья — на учительском столе, и все равно света было недостаточно, в особенности на «Камчатке». Но никто не жаловался — в классе было необычно тихо.

Анна Тимофеевна, погруженная в невеселые думы, крупными шагами ходила от двери к окну и обратно.

Мои одноклассники старательно скрипели перьями, украдкой поглядывая на меня. А у меня работа не клеилась. Сделала сразу три ошибки: написала «ровестник», «лесница» и в слове «коридор» поставила лишнюю букву «р». Испортила новую тетрадь. Стирать нельзя. Вот и влепит Анна Тимофеевна «неуд». Получу первый «неуд» в своей жизни. Ну и пусть. «Неуд» можно исправить, а вот если мать не выживет... Как быть без нее?.. Тоня малограмотная, бабушка старенькая. А больше у нас никого нет... Да и кто же может заменить мать?.. А мне-то казалось, что я к ней равнодушна!.. Господи! Сделай так, чтобы она поправилась! Какой «господь»? Ведь я безбожница!

Как медленно светает! — тоскливо уронила Анна Тимофеевна, остановившись у окна, и я вздрогнула: прилетит или нет?.. В конце урока учительница подула на замерзшее стекло и озабоченно сказала:

Кажется, собирается метель... — Все ребята, как по команде, повернули головы в мою сторону.

На перемене я выбежала на крыльцо. Ветер посвистывал в школьном проулке, раскачивал старые тополя, гнал по земле сухую белую поземку. Но метели пока не было. Зато мороз давал себя знать. Продрогшая, я вернулась в хорошо натопленный класс.

Ребята завтракали. Надя угощала меня картофельными оладьями, Люська настойчиво предлагала половину яйца, а Динка совала в руки плоскую бутылку с молоком. Но есть мне не хотелось. Ленька Захаров сидел неподвижно, с непроницаемым лицом.

Анна Тимофеевна не ушла, как обычно, в учительскую — читала газету.

Вдруг за окнами послышался слабый рокот мотора.

— Аэроплан!—взвизгнула Люська Перовская.

Весь класс высыпал в коридор. Захлопали двери. У вешалки образовалась куча мала. Одноногий инвалид-гардеробщик стучал костылем об пол и сердито ругался, но его не слушали, срывая одежонку с крючьев.

Маленький самолет, урча, кружил над поселком, едва не задевая лыжами печные трубы. Вверх, вниз, круг, еще круг: летчик либо не мог разглядеть посадочной площадки, либо не решался сесть,

А на краю футбольного поля большой буквой «Т» горели бездымные костры, ветер пригоршнями расшвыривал искры.

У волейбольного столба рвался с привязи нетерпеливый Мальчик, запряженный в исполкомовские выездные сани,— выламывался в оглоблях, пытаясь скинуть с бархатней спины серую попону. Наверное, путался гула мотора. Его успокаивал дед Козлов, вырядившийся в овчинный тулуп до самых пят.

Комсомольцы из «Красного швейника» и старшеклассники, вооруженные деревянными лопатами, оцепили дорогу со стороны Тимофеевой горки и никого не пропускали на самодельный аэродром. Мальчишки полезли в обход по снежной целине, через кладбище.

На Тимофееву горку собралась не только вся наша школа,— поглазеть на самолет вблизи сбежался и стар и млад. Зрители кричали, свистели и махали шапками. Но летчик, наверное, не видел и все кружил над заснеженными притихшими холмами, оставляя позади самолета сизоватый кудрявый след отработанного газа.

— Эй, ми-лай, са-дись! — глядя в небо, разорялся монастырский сторож Ефремыч. — Пошто кобенишься? Эй, слу-хай, сю-ды!

Самолет замер — повис над футбольным полем, потом вдруг резко нырнул головой вниз и пошел на посадку. Взметнулся над полем белый фонтан и, рассыпаясь на снежные струи, медленно стал оседать. Зрители прорвали комсомольский заслон и плотной толпой окружили маленькую полузасыпанную снежной пылью машину. Из передней, кабины ловко выбрался молодой летчик, в очках-консервах и мохнатых сапогах. Из второй комсомольцы бережно извлекли пассажира в тулупе, сшитом на великана. А когда сняли тулуп, профессор оказался аккуратным маленьким старичком с серебряной бородкой-лопаткой. Был он в старомодном пальто с рыжим воротником-шалью, в островерхой меховой шапочке и в белых, обшитых кожей валенках. Ученый церемонно поклонился толпе, зачем-то понюхал воздух и, приняв от летчика пузатый кожаный саквояжик, без промедления укатил в больницу на исполкомовских санях.